Без утопистов типа Даниила Андреева, без идеалистов, отстаивающих ценности, которые пока не могут быть реализованы во всеобщем плане, культура существовать не может. Хотя всеобщие гармония, любовь и разумность, вероятно, невозможны (ни сейчас, ни в будущем), без этих ценностей и начал культура бы распалась, потеряла бы один из основных источников своего саморазвития. Ведь культура — это не только особый живой организм, но и деяния, устремления самих людей. «Совокупность, система убеждений есть культура в истинном смысле слова», — писал Ортега-и-Гассет. Он утверждает, что «верования», «идеи, которыми мы являемся», суть неотъемлемая «конститутивная потребность каждой человеческой жизни, какова бы она ни была». Считая, что над современным обществом нависла смертельная опасность, угроза утраты самой человечности, Ортега-и-Гассет обращает внимание на потерю современным человеком «ощущения трагизма», на опасную самоуспокоенность. По мнению испанского философа, такая успокоенность «способствует тому, что человек перестает воссоздавать в себе те человеческие начала, которые являются основой его истинно человеческой структуры, и для человечества становятся возможны «движения назад», гораздо более основательные, чем все известные до сих пор, вплоть до полного исчезновения человека, полной потери человеком самого себя и его возвращения на лестницу животного царства». Чтобы этого не произошло, Даниил Андреев и возвышает свой голос, вопиет в пустыне, воссоздает (пусть и в утопической, форме, разве это важно?) истинные человеческие начала — Разум, Любовь, Веру.
Штейнер не сомневается, в истинности своего учения. Андреев более осторожен, хотя и не всегда последователен. Он признает истинность других учений и религиозных систем, считая, что «совершенно ложных учений нет и не может быть». Всякое учение, всякая религиозная доктрина, «строго говоря, лишь приближение к истинам», лишь «частная», «относительная» истина. «Абсолютная истина есть достояние только Всеведущего Субъекта (Бога)».
«Естественно, что Абсолютная истина Большой Вселенной может возникнуть лишь в сознании соизмеримого ей субъекта познания, субъекта всеведущего, способного отождествиться с объектом, способного познавать вещи не только «от себя», но и «в себе».
Такого субъекта познания именуют Абсолютом, Богом, Солнцем Мира. Бог «в Себе» как Объект познания познаваем только Собою. Его Абсолютная истина, как и Абсолютная истина Вселенной, доступна только Ему».
«Что мы может сказать о Боге?» — спрашивала М. Цветаева и отвечала: «НИЧЕГО. Что мы можем сказать Богу? Все».
Итак, всякое религиозное учение, считает Андреев, суть относительная истина, но «относительная истина Вселенной и относительная истина Божества порождают столько же личных вариантов, сколько имеется воспринимающих субъектов».
«Поэтому, — продолжает оп, — никакие учения, кроме учений «левой руки», распознаваемых прежде всего по их душевно-растлевающему воздействию, не могут быть отвергнуты полностью. Они должны быть признаны недостаточными обремененными субъективно-человеческими привнесениями: эпохальными, классовыми, расовыми, индивидуальными. Однако зерно относительной истинности, зерно познания «от нас» той или другой области трансфизического мира имеется в каждой из религий, и каждая такая истина драгоценна для всею человечества».
«Ошибочность же религиозных догматов, — разъясняет далее Андреев, — заключается по большей части не в их содержании, а в претензиях на то, что утверждаемый догматом закон имеет всеобщее, универсальное, космическое значение, а утверждаемый догматом факт должен исповедоваться всем человечеством, ибо без этого, будто бы, нет спасения».
Подобные представления по логике вещей должны были привести Андреева к идее «многих истин», т. е. признанию абсолютной равноценности других эзотерических учений, но — не привели. Остановила его на полпути, очевидно, собственная истина, собственное видение. Хотя это видение и широкое, включающее в себя и христианство, и буддизм, и языческие представления, оно все же оказалось недостаточно широким, чтобы не ставить свое собственное учение выше других. Более того, забываясь, Андреев, утверждает, что в эпоху победы Розы Мира его учение будут проходить во всех школах мира, а названия из него запоминать с детства. Но в целом он, безусловно, терпим к другим религиозным учениям и стремится «вместить» любые духовные поиски, где бы и когда бы они ни создавались.
«Дух дышит где хочет. Уверенность в том, что откровение в послеапостольские века осеняло только отцов церкви и кристаллизовалось во вселенских соборах, остается в том тине сознания, который находит адекватные себе формы в старых христианских конфессиях — и только в нем. Сознание нового типа слышит голос откровения и в гимнах Вед, и и гимнах Эхнатона, в высоком духовном парении Упанишад, в прозрениях Гаутамы Будды и Рамануджи, Валентина и Маймонида, и в гетевском «Фаусте», и в музыкальных драмах Вагнера, и во многих строфах великих поэтов, — слышит его не менее явственно, чем в песнопениях Иоанна Дамаскииа и в литургии Василия Великого. Более того, он слышит его в собственной глубине и жаждет его воплощения в совершенных формах».
И все же интересно, как Андреев согласует христианское учение с другими. Он показывает, что любое религиозное положение допускает без всякого искажения собственной системы такую интерпретацию, при которой противоречия между различными учениями исчезают.
«Значительно большую сложность являет основное противоречие между христианством и другими религиями: утверждение божественности Иисуса Христа, как догмата, почитание Его за воплощение одной из ипостасей Троицы. Всем известно, что остальные религии либо соглашаются лишь на признание Иисуса пророком среди других пророков, либо игнорируют Его, иногда даже энергично отрицая Его провиденциальную миссию. Христианство же со своей стороны, опираясь на слова своего Основателя о том, что никто не приходит к Отцу иначе, как через Сына, отрицает возможность спасения для всех нехристиан.
Представляется, однако, что много недоумений и грубых снижении идей мы избегаем, если во все речения Иисуса Христа, дошедшие до нас, будем вникать, задавая себе вопрос: говорил ли в данном случае Иисус как личность, как конкретное историческое лицо, прожившее в такой-то стране от такой-то до такой-то даты, — или же Его разумом и устами трансформируется в человеческие слова голос Бога, который Он слышит в себе? Каждое речение Христа требует рассмотрения именно под таким углом: говорит ли Он в данном случае как Вестник истин духовного мира или же как человек. Ибо нельзя представить, чтобы Иесус во все мгновения своей жизни говорил только как Вестник и никогда — просто как человек. Вряд ли подлежит сомнению, что в Его скорбном восклицании на кресте: «Отче, Отче, векую меня покинул?» — запечатлена мука одной из тех минут, когда Он, Иисус, человек, переживал трагедию оставленности, трагедию прерыва связи своего человеческого «Я» с Божественным Духом: а в учении Его, изложенном на Тайной Вечере, все время слышится, как за местоимением первого лица предполагается Бог-Сын, Мировой Логос. Такому разделению речений Христа на две группы следует подвергнуть все слова Его, сохраненные Евангелием. Совершенно очевидно в гаком случае, что и слова Ею о том, что никто не приходит к Отцу иначе, как через Сына, следует понимать не в том сниженном, суженном, оплотненном и безжалостном смысле, что не спасется будто бы ни одна душа человеческая, кроме христиан, — а в том величественном, истинно духовном, космическом смысле, что всякая монада, восполнившая себя до конца, погружается в глубины Бога-Сына, Сердца и Демиурга Вселенной, и только через этот всезавершающий акт возвращается к своему истоку, к Богу-Отцу, непостижимо отождествляясь Ему и всей Пресвятой Троице».
Конечно, можно возразить против такой интерпретации, утверждая, что Христос — богочеловек и только, что он ни на один миг не был просто человеком или просто Богом. Но это будет еще одна интерпретация, не хуже и не лучше первой. Кроме того, из истории христианства известно, что интерпретация, которую воспроизводит Андреев, была во II–III вв. нашей эры распространена у ранних христиан — эбионитов, считавших, что Иисус был бедным человеком, сыном Иосифа и Марии, при крещении на него сошел Дух святой, который при распятии покинул его («Против ересей»), В Евангелии Петра и «Пастыре» Гермы также разделяются тело Иисуса и Святой дух. Герма даже считает, что Святой дух пребывает не только в Иисусе, но и во всех истинно верующих. Следовательно, толкование Андреева отнюдь не ново, ему почти две тысячи лет. Сама же идея (о возможности осмысления, «согласующего» разные учения, причем без разрушения каждой системы) крайне интересна. Правда, такой подход предполагает выход из каждой религиозной системы в другую, более широкую и одновременно более сложную, меньше отвечающую культурным традициям (поэтому, несмотря на призыв некоторых религиозных деятелей, верующие по— прежнему остаются в своей собственной системе).
