Только в состоянии одиночества может проявиться полнота действий и сотрудничества, ибо любовь всегда целостна…
Любая форма конфликта разрушает сенситивность мозга… Единственно, что он может сделать, — это стать абсолютно спокойным, полностью затихнуть. Это состояние покоя не есть остановка, лень. В этом негативном состоянии он перестает быть мелким…, он становится тем, что он есть: механистичным, изобретательным, способным к самозащите, расчетливым… И тогда приходит необъятность…
Существует «мышление», рождающееся из полного опустошения ума, в этой пустоте нет центра и поэтому возможно нескончаемое движение («ноток, река без времени»). Из этой пустоты рождается творчество…
Мозг — удивительно сенситивное оружие — никогда не находится в состоянии бездействия. Он непрерывно получает впечатления, истолковывает их, складывает про запас; он никогда не затихает, не засыпает. Он занят выживанием и безопасностью: унаследованные от животного мира реакции, его боги, законы морали и способы самозащиты, его честолюбие, делания, принуждения и приспособляемость являются потребностью для выживания и безопасности. Будучи высокосенситивным, мозг с его механизмом мысли культивирует время, день вчерашний, день сегодняшний, и множество дней завтрашних; это обеспечивает ему возможность откладывать и завершать; откладывание и завершение являются продлеванием самого себя. Но во всем этом всегда присутствует страдание; из этого возникает устремление в верование, в догмы, в действие и в многочисленные разновидности развлечений, включая религиозные ритуалы…
Мысль ни при каких условиях не в состоянии понять и сформулировать целостность жизни. Только когда мозг и его мысли абсолютно затихают, не находятся в сонном состоянии, не подавлены дисциплиной, принуждением, не загипнотизированы — только тогда приходит осознание целого. Мозг, который так необыкновенно сенситивен, может затихнуть, оставаясь сенситивным и бдительно внимательным с ширью и глубиной, но абсолютно спокойным. Когда прекращаются время и его измерения, лишь тогда приходит видение целого, непостижимого».
Из этого высказывания можно сделать вывод, что все-таки остатки психотехники йоги сохраняются и у Кришнамурти. Что означает требование к мозгу полностью успокоиться и в то же время быть сенситивным, активным, творческим? Не абсурдное ли это условие? Нет, ведь требование полностью успокоиться относится к обычным ощущениям, желаниям, реальностям, а требование быть сенситивным и активным — к тем, которые придут на смену обычным. А что приходит на смену оттесненным или же «размонтированным» реальностям и ощущениям? Те, которые остались у человека; в этом случае мозг начинает питаться впечатлениями из глубины «Я», из опыта личности, из высших его реальностей. Заставляя человека осознать свою обусловленность, переосмыслить свою жизнь, Кришнамурти фактически указывает на необходимость для него отказаться от тех реальностей, которые разрушают жизнь, и поддержать, усилить другие, высшие, по его мнению, реальности, дающие жизнь. Опыт же одиночества иди то, что Кришнамурти называет медитацией, необходим, чтобы подчинить всю жизнь человека высшим реальностям, чтобы они полностью питали мозг, замыкали собой горизонт сознания.
В отличие от Шри Ауробиндо Кришнамурти понимает, что полный уход человека в высшие реальности — это разрыв с жизнью. Поэтому он считает, что жизнь в высших реальностях и обычном мире должна переплетаться, взаимно оплодотворять друг друга. Хотя, конечно, бывают моменты раздельного бытования человека в этих мирах — или только в мире высших реальностей (когда приходит Благословение, Необъятность, Бесконечное и т. п.), или только в мире обыкновенном. Важно, что в процессе медитации события и ситуации, относящиеся к высшим реальностям (в силу предельной активности и сенситивности мозга, а также изолированности его от обычных впечатлений), воспринимаются сознанием абсолютно чувственно, вещно. Это мир, в котором нельзя усомниться; реальность, не вызывающая никаких подозрений. Поэтому Кришнамурти неоднократно подчеркивает, что приходящая к нему Реальность (Благословение, Непорочность, Необъятность и т. п.) — не иллюзия, а настоящий мир. В общем, это та же аргументация, что и у Штейнера, только Кришнамурти никогда особенно не убеждает, он просто описывает свои ощущения, делится с читателями своими мыслями.
Тем не менее нельзя закрывать глаза на слабость такой аргументации; к тому же сам Кришнамурти в других местах своего учения опровергает подобные утверждения о реальности, выступая фактически против самого себя. Например, отвечая одному из сторонников Веданты, апеллирующему к очевидности Брахмана, Кришнамурти говорит:
«Итак, отбросив все это в сторону, подойдем к основному тезису о Брахмане, из которого вы исходите. Несомненно, само утверждение этого тезиса есть теория, созданная богатым умом — будь то Шанкара или современный ученый-теолог. Вы можете проверить эту теорию на опыте и сказать, что она правильная, но совершенно так же будет уверять и человек, воспитанный католицизмом или имевший видение Христа. Такие видения, конечно, являются проекциями его собственной обусловленности; а у людей, воспитанных в традициях Кришны, будут переживания и видения, связанные с их верованиями. Следовательно, в данном случае опыт не есть доказательство. То, что люди отождествляют видения с Кришной или Христом, есть результат обусловленного знания; это видение совсем не реальность, а воображаемый образ, миф; оно совершенно несостоятельно, хотя приобрело силу благодаря «опыту»».
Итак, Реальность пришла к человеку. Присмотримся к ней поближе, она кого-то напоминает. В «Дневниках» Кришнамурти описания Реальности встречаются на каждом шагу.
«Когда шел мимо этих фиолетовых голых скалистых гор, внезапно возникло ощущение благостного одиночества. Полнейшего одиночества. Одиночество было повсюду; в нем было огромное, не имеющее границ богатство; в нем была та красота, которая за пределами мысли и чувства. Оно не было неподвижным, оно было живым, двигающимся, заполняющим каждую скалу, каждый угол. Высокая скалистая вершина горы пламенела в лучах заходящего солнца, и этот свет и краски заполняли небо одиночеством…
Проснулся среди ночи с ощущением огромной неизмеримой силы. Эта сила не была создана волей или желанием; это была та сила, которая существует в реке, в горе, в дереве. Это та сила, которая появляется в человеке, когда полностью прекратились все формы воли и желаний. Эта сила не представляет для человеческого существа конкретной ценности, она не приносит пользы, но без нее не существует ни человек, ни дерево…
Этим утром проснулся с живым чувством радости; это произошло в тот самый момент, когда проснулся, это не было чем-то из прошлого. Все произошло именно в это мгновение: появление экстаза «вне меня». Он не исходил из себя; он пронизывал всю систему, проходя потоком через организм с большой энергией и силой. Мозг в этом не участвовал, но только регистрировал и не как воспоминание, по как действительный факт, происходящий в данный момент. Казалось, что за этим экстазом таится огромная сила и жизнеутверждение; это не было сентиментальностью, чувством или эмоцией, но чем-то мощным и реальным, как поток, мчащийся по склону горы…
… Комната заполнилась этим благословением. То, что произошло дальше, почти невозможно описать словами; слова — нечто мертвое, с точным значением, а то, что произошло, — за пределами слов и описаний. Это был центр всего созданного; это была очищающая строгость, смывающая с мозга все мысли и чувства; эта строгость была, как молния, которая разрушает и сжигает; глубина, которую нельзя измерить; это было неизмеримое, непроницаемое, нечто цельное, как свет или небеса. Оно было в глазах, в дыхании. Глаза, которые видели, которые могли видеть, которые смотрели, — были совсем иными, чем орган зрения, и все-таки это были те же глаза. Было только видение; глаза, видевшие за пределами времени-пространства. Нерушимая торжественность и мир были сутью всякого движения и действия. Добродетель не могла к нему прикоснуться, ибо оно было за пределами добродетели и человеческих оценок. Была любовь, могущая легко погибнуть, нежность чего-то нового, уязвимого, незащищенного от разрушения, и все же за пределами всего этого. Оно пребывало здесь, непроницаемое, безымянное, неизвестное. Никакая мысль не могла бы в него проникнуть; ни одно действие не могло бы к нему прикоснуться. Оно было «чисто», нетронуто и смертельно прекрасно.
