Скорроган замолчал, Тордин долго не отзывался, потом задумчиво произнес:

— Понимаю, к чему ты клонишь. Кундалоа превратилась в копию Земли!

— Причем в дурную копию! И это было неизбежно с момента, когда они приняли помощь землян. Тем самым они обрекли себя принять солярианскую культуру, науку, солярианскую экономику. Это был единственный образец, понятный для людей, а именно они руководили восстановлением; их культура давала хорошие результаты, и Кундалоа приняла ее с легкостью. А теперь слишком поздно: изменить ничего нельзя, да они и не хотят ничего изменять…

А знаешь ли ты, — добавил Скорроган после паузы, — что однажды такое уже случалось? Я знаю историю Солнечной Системы и историю Земли. Когда-то, еще до того, как люди добрались до других планет своей системы, на Земле существовали многочисленные культуры, сильно отличавшиеся друг от друга. Но в конце концов одна из них, культура Западной Области Земли, опираясь на технические достижения, подмяла под себя весь остальной мир. Запад стал образцом, ему все завидовали, перенимали его образ жизни, и когда Запад кому-нибудь помогал, он по существу копировал самого себя. Так погибли все самобытные культуры.

— И от этого ты хотел нас уберечь? — спросил Тордин. Я понял твою точку зрения. Однако подумай, достаточно ли ценно прошлое, чтобы платить за него миллионами жизней и годами лишений?

— Ценно не прошлое, а будущее! Мы обязаны были жить, развиваться, развивать науку! Но почему по чужому образцу? Неужели, чтобы выжить, мы должны были стать существами второго сорта?! Ни одна гуманоидная раса не станет настоящими людьми — слишком различны наши психологии, инстинкты, образы жизни. Мы не стали духовными сателлитами Солнечной Системы, не погибли как нация. И в этом я вижу свою величайшую заслугу перед Сконтаром!

Старик улыбнулся и, помолчав, закончил:

— И я сделал это. Риск был страшный, но это удалось. Результаты ты знаешь: Дирин развил семантику, которую с самого начала высмеивали солярианские ученые. Мы создали четырехориентированные корабли, которые они считали невозможными, и сейчас бороздим Галактику не хуже их. Мы развили психосимволизм, свойственный лишь нашей расе, внедрили новый тип сельского хозяйства… И при этом сохранили искусства, архитектуру, язык. Размах наших успехов не только позволил достичь звезд, сделав нас великой державой Галактики, но и вызвал возрождение, равное великолепному Золотому Веку! И все потому, что мы остались верны себе.

Скорроган замолчал, Тордин тоже долгое время не произносил ни слова. Они вошли в боковую тихую улочку старого района. Большинство зданий сохранилось с досолярианских времен, и вокруг мелькало довольно много древних нарядов.

— Итак? — спросил Скорроган.

— Не знаю, — Тордин задумчиво потер глаза. — Все это так неожиданно, может, ты и прав. Я должен подумать над этим.

— Я думал пятьдесят лет, — сухо сказал Скорроган, — поэтому могу дать тебе несколько минут.

Они подошли к лавке. Старый кундалоанец сидел там среди груды своих товаров: ярко раскрашенных кувшинов, кружек и мисок. Какая-то туристка торговалась с ним.

— Приглядись к этому типу, — сказал Скорроган, — и припомни прежних ремесленников Кундалоа. Перед нами дешевка, производимая тысячами на потребу туристам. Рисунок искажен, выделка отвратительная. А когда-то каждый изгиб, каждая черточка что-то значили.

Взгляды их остановились на кувшине, что стоял у ног старого гончара, и даже невозмутимый Тордин вздрогнул от восторга. Кувшин как бы горел, он казался живым. Совершенная простота чистых линий, длинные изгибы заключали в себе тоску и любовь мастера. «Этот кувшин будет жить, когда меня уже не будет», — подумал Тордин.

— Вот настоящее искусство, — улыбнулся Скорроган. Этому кувшину больше ста лет… Раритет… Как он попал на эту свалку?

Группа землян держалась в стороне от гигантов-сконтариан, и Скорроган с достоинством и грустью смотрел на них.

«Да, они уважают нас, соляриане перестали ненавидеть Сконтар, они восхищаются нами, посылают свою молодежь учить наши науки и язык. Но Кундалоа для них уже не в счет», — думал он.

Тем временем и туристка заметила кувшин.

— Сколько? — спросила она.

— Не продать, — сдавленным шепотом ответил кундалоанец, одергивая на себе потертую пижаму. — Не продать.

— Я дать сто кредиток. Продать!

— Это мое собственное. Семья иметь много лет. Не продать.

— Пятьсот кредиток! — размахивала банкнотами туристка.

Старик прижал кувшин к впалой груди и смотрел на нее черными глазами, в которых появились слезы.

— Не продать. Иди. Не продать оамауи.

— Идем, — буркнул Тордин. Схватив Скоррогана за руку, он потащил его за собой. — Уйдем поскорее отсюда!

Сконтариане поспешили к космопорту. Тордин хотел поскорее забыть глаза старого кундалоанца, но не был уверен, что сможет… хоть когда-нибудь.

ВРАЧ. Советник по вопросам трудоустройства вместо профессионального спокойствия проявлял совершенно непрофессиональное раздражение.

— Но это же невозможно, чтобы для вас, доктор, не было никакого занятия, — сказал он. — Для человека с вашим образованием… В конце концов война не всех превратила в дикарей. Что-что, а потребность в учителях тысячекратно возросла со дня А.

Доктор Мейхем удобно уселся и вздохнул.

— Вы не понимаете. Я не учитель в обычном смысле этого слова; в предмете, составляющем мою специальность, ныне нет потребности. Да, сейчас есть стремление к науке — люди должны как-то ладить с этим опустошенным миром, который достался нам в наследство. Они хотят учиться мастерству каменщиков, хотят быть инженерами и конструкторами. Они хотят знать, как строятся города, что делать, чтобы оживить уничтоженные машины, как лечить радиоактивные ожоги и соединять сломанные кости. Они учатся делать протезы для жертв бомбардировок, приучать ослепших к самостоятельной жизни, лечить психически больных, возвращать обезображенным их нормальный вид. Эти вещи всех теперь интересуют. И вы знаете об этом лучше, чем я.

— А ваша специальность, доктор? Вы думаете, что она уже не нужна?

Доктор Мейхем рассмеялся.

— Я не думаю, я знаю. Я пробовал, но меня не хотели слушать. Я двадцать лет руководил студией улучшения памяти. Издал шесть книг, из которых по крайней мере две стали университетскими учебниками. В первый год после заключения мира я организовал восьминедельный курс и получил всего одно заявление. Но именно это — моя профессия, этим я всегда занимался. Как мне переделать достигнутое всей жизнью для потребностей этого нового мира, мира страха и смерти?

Советник по вопросам трудоустройства закусил губу — его заинтересовала эта проблема. Когда доктор Мейхем уходил от него, он еще понятия не имел, как ему помочь. Он смотрел на сгорбленную фигуру, которая, приволакивая ноги, покидала его комнату, и ему было неприятно от сознания собственного поражения. В ту ночь, проснувшись вдруг от своего обычного сонного кошмара, он долго лежал с открытыми глазами, думая о докторе Мейхеме. Утром он уже знал, что делать.

Месяцем позже в газетах появилось объявление, которое нашло немедленный отклик.

АДВОКАТ. — Я буду с вами откровенен, — сказал Даррел своему клиенту. — Если бы времена были другие, если бы не было дня А, я мог бы заверить вас в том, что вы отвечали бы только за убийство. Но в нынешнем положении… — он утомленно положил руку на плечо молодого человека.

Если бы Макалистер был статуей, его реакция не была бы иной.

— Так чего же мне ожидать? — с горечью спросил он. — Меня осудят? Да?