— Ты что же, голодная? — обиженно говорит папа.

— Не голодная, — вздохнув, говорит Катя.

Папа надевает халат, становится у широкой большой печи.

До чего же маленькой становится Катя среди больших машин и больших хлебов!

Машин так много! Они не только внизу, они наверху, под самыми потолками. К тем машинам, что наверху, ведёт крутая, узкая лестница с узенькими перильцами. А в соседнем цеху огромная деревянная загородка. В загородке гуляет тесто. И булькает пузырями. Пузыри потихоньку лопаются.

— Пых-пух, — говорит Катя.

— Где ты, Катя?! — говорит папа.

— Я тут, — отвечает Катя.

— Пустил бы ребенка во двор погулять, — предлагает папе старуха работница. — Ребёнок весь извертелся, надо бы пожалеть!

— Как же!.. Сейчас отпущу во двор!.. А грузовики?.. Прямо не знаем, куда девать… Бабки позавчера уехала — укатила в Новосибирск… Тут один приятель мне обещал её прихватить к своей крёстной. Отпрошусь пораньше и нынче же вечером подкину её в совхоз… Её бы, конечно, надо собрать, но рыжая освободится только в восьмом часу. Что же делать-то? Отпрошусь пораньше с завода и как-нибудь соберу сам…

— А чего её особенно собирать то? — говорит женщина. — Доченька, подойди сюда, я поправлю тебе чулочек… Хлебца хочешь?

— Хочу, — говорит Катя и глядит исподлобья на папу.

Какие у заводского хлеба хрустящие корочки!.. До чего он тёплый!..

— Сильна поесть, — говорит папа. — Что да, то да.

…Тихо ступая. Катя уходит в комнату, где узкие розовые шкафы, а в шкафах халаты рабочих.

Вот зеркало. Большое. С огромным пятном понизу, похожим на брызги дождя.

Катя трёт его ладонью изо всей силы, но пятно навсегда, навечно прилипло к зеркалу. И вдруг она видит… Да что же это такое? Перед нею мальчик. На макушке у мальчика дыбом встали белёсые волосы, на шею ему спускаются неаккуратные, жёлто-рыжие кольчики. Вместо брюк он одет в сарафан на шлейках. Лицо у него неулыбчивое, сердитое. Мальчик сурово смотрит на мир из-под широких, больших бровей.

Некрасивый, нескладный.

Этот мальчик… Ах да, ведь это же Катя! Она никогда бы не догадалась, если бы не жевала корочки.

Ай-ай-ай, что же делать теперь?

«Ничего не поделаешь», — отвечает зеркало.

Катя зажмуривается от страха:

«Зеркало, а может, это не я?»

«Это ты».

«Ну, а может быть, ничего? Ведь я почти ни когда не вижу себя снаружи. А изнутри есть с кем слово сказать, не скучно».

«Ладно! Пусть ты видишь себя изнутри. Но всё вокруг видит этого малого в сарафане на шлейках. С нахмуренными бровями. И линялые шлейки от синего сарафана».

«Зеркало, сделай так, чтобы я стала похожа на Соньку с нашего двора. Ведь тебе ничего не стоит!»

«Не могу. Ничего не поделаешь, ничего не попишешь, чего не могу, того не могу, — отвечает зеркало. — Ты — Катя и будешь Катей. Ты к себе навсегда приклеена… Что ж делать! Не огорчайся. Может, и так сойдёт!»

Сперва отец не мог разыскать её шляпу-панаму. Всё шарил, шарил, а шляпа не находилась.

Наконец он её увидал на шкафу, рядом с маминым чемоданом: шляпа осторожненько притулилась ухом к стене.

— А я сразу знала, где шляпа, — вздыхая, сказала Катя.

— То есть как это «знала»? — ответил папа. — Отчего же ты не говорила? Чтоб поиздеваться, да?

— Нет. Чтоб молчать, — ответила Катя. — Я — маленькая. А маленькие не должны говорить.

— С тобой не соскучишься, — удивился папа. И напялил Кате шляпу на голову.

Шляпа сейчас же упала на пол. Папа махнул рукой и принялся укладывать чемодан.

— Панамку надень. Забудем, — сказал он Кате.

Катя подняла шляпу. Шляпа свалилась с Катиной головы.

— Больше я не могу! — объяснил папа.

И Катя снова надела шляпу.

Папа, пожав плечами, продолжал укладывать чемодан. Шляпа снова упала на пол.

Папа взвыл. Он как шмель завертелся по комнате.

— Не пойму, в чём дело!.. Выросла, что ли, у тебя голова? Ну? Чего ты молчишь?

— Резинка, — тихо сказала Катя.

— Ага а-а! Всё ясно.

И папа, не глядя на Катю, застегнул чемодан.

Наконец они вышли на улицу.

Подошёл автобус. Они сели в автобус. Автобус дрогнул, тронулся и покатил.

— Шапчонку девочка обронила! Подберите-ка, гражданин.

Папа поднял Катину шляпу, дунул в нее, оттянул резинку и быстро-быстро надел на Катю.

Автобус шёл. Он шёл и звенел. Он разговаривал всеми своими стёклами.

Умаявшись, папа тихо дремал. Встав на коленки, Катя тихо шептала, она шепталась с окном автобуса. Стекло на нём было пыльное, всё в дорожках от летних дождей. По ту сторону автобусного стекла мигало огромное, долгое веко: бегущие навстречу Кате деревья. В небо быстро и ловко били фонтаны.

Но вот закрылся долгий, большущий зелёный глаз: принялись поблёскивать и отсвечивать автобусные окошки. Навстречу им побежала степь.

«Тебе каково?» — спросила Катя у жёлто-зелёной степи, разрезанной надвое широкой дорогой для грузовиков и автобусов.

«Мне ничего себе, — ответила степь своими зелёными, ещё не совсем поднявшимися колосьями. — Мне ничего себе. Мне — роскошно! Особенно по ночам, когда нет никого кругом. Я — пою. Я пою кузнечиками».

«А где же они живут?»

«А уж этого я не знаю. Чего не знаю, того не знаю».

Прошли коровы. Не степью. Они прошагали мимо степи. Остановились и ну жевать.

«Вам интересно?» — спросила Катя.

«Нам ничего себе. Нам довольно-таки роскошно», — ответили ей коровы.

А степь всё мигала, мигала… И вдруг показались дальние горы. Раскрылось жёлтое веко гор по ту сторону автобусного стекла. Блеснули глаза — желтоватые, долгие… И замигали… И снова закрылось веко.

Раз-два! — вот город. В асфальте. Он начинался со зданий маленьких, деревянных. Но автобус всё шёл и шёл… И город как будто раскаялся, стал красивее — заполыхал, как пожарище, языками серого пламени: показались большие дома, куски повытоптанных асфальтовых площадей, бульвары, бульварчики… Всё большое.

Посверкал и утих: стал узким, сделался переулками и домишками с крышами леденцовыми — из черепиц.

Раз-два! — и слился со степью. Автобус всё шёл и шёл. Папа спал. Он похрапывал. А Катя всё бормотала и бормотала: она дознавалась, кому интересно, а кому не особенно хорошо. Всем на свете было роскошно. Когда им стало ещё роскошнее, автобус остановился.

— А?.. Чего?.. Приехали, что ли? — спросил Катин папа сквозь сон.

— Выходит, что так, ответил ему водитель автобуса. — Вылезай-ка, приятель, и выгребай своего пацана.

— Я не пацан. Я — пацанка, — сказала Катя.

— Ай-ай-ай… Вон оно, однако, какое неблагоприятное для тебя создалось положение. Вон оно как неважно обернулись твои дела! — пожалел её водитель автобуса.

И папа с Катей спустился вниз. Как только они оказались внизу, на пыльной дороге, с головы у Кати упала шляпа.

— Сил моих больше нету! — объявил папа, поднял её и напялил Кате на голову. — Сколько раз ты сегодня теряла шляпу?.. Можешь сказать?

Нет. Такого она не могла сказать. Ей было шесть лет. Она умела считать, загибая пальцы, только до десяти.

Папин приятель, Миша, играл в волейбол. Он хохотал и высоко вскидывал ноги. Увидев папу и Катю, он не ушёл с волейбольной площадки, не перестал задирать ног и не сказал: «Здрасте!» Он завопил:

— Здорово-о!

Когда он гаркнул «Здорово!», поднялись его широкие чёрные брови, сверкнули глаза и стали изо всех сил блестеть большие, частые зубы.

— Промазал, чёрт! — сказали ему.

— А будь оно трижды неладно! — загоготал Миша и повернулся спиною к Кате и папе. Он гоготал и дрыгал ногами. На ногах у него были серо-белые тапочки и розовые носки.

Катя и папа ждали.

Когда им немножечко надоело ждать, они притулились на лавочке около волейбольной площадки.

Миша играл в волейбол.