«По особым, исключительным проявлениям своего таланта, более всего нас трогающим, он (Достоевский) может по праву называться философом, апостолом, безумцем, утешителем скорбящих или убийцей успокоенных, Иеремией каторги или Шекспиром убежища — все эти определения он заслуживает; но взятое само по себе ни одно из них не является достаточным» [618].
Благодаря всечеловеческой глубине и широте, всечеловеческой многосторонности и чувствительности своего гения Достоевский был камнем преткновения для всех критиков, которые мерили его меркой человеческой, а не всечеловеческой, которые его мерили рациональной мерой своего жалкого, немощного и бесконечно малого эвклидовского ума, которые мерили его собой, своим разумом человеческим — мерили его, который был «олицетворенным противоречием здравому разуму человеческому (personifizierter Widerspruch gegen den gesund Menchenverstand)» [619].
Такой мерой в некоторой степени может измеряться дьяволодицея Достоевского, но никак не его теодицея. Ибо основа, альфа и омега его теодицеи — Образ Богочеловека Христа, к познанию Которого человек может прийти единственно и только непосредственным личным осуществлением надразумных подвигов веры, молитвы, смирения, любви, сострадания.
В этом причина того, что почти все западноевропейские критики либо недооценивают, либо обходят, либо не понимают, либо отрицают религию Достоевского [620]. В этом причина, что даже и русские критики не поняли Достоевского [621]. В этом причина, что и Мережковский Достоевского не только не понял, но в толковании его дошел до непростительной хулы. Пока останавливался на отрицательных героях Достоевского, он проницательно и верно объяснял их души, но как только перешел к героям положительным, то перестал объяснять их, а сбился на объяснения себя, своей религии. Из желания свою религию опереть на Достоевского, свое «христианство» оправдать Достоевским, он пытался пересоздать религию Достоевского по образу и подобию своей религии, своего «религиозного сознания», пытался православного Достоевского использовать как средство для своей еретической цели, то есть для преждевременного, несвоевременного и насильственного осуществления Царства Духа Святого. Он это пытался — и преткнулся о Достоевского страшным и непростительным искушением [622].
Но для Достоевского «Православие есть всё», необычный и единственный Образ православного Богочеловека Христа есть все. К Нему тяготеет его христоустремленная душа; в Нем сосредоточивается его христолюбивое сердце, наполняясь блаженным оптимизмом и молитвенно восхищенной любовью зл всех [623]Если подчиненный человекомании дух Запада будет вопить: «Осанна человеку и человечеству!» — то наш великий, бесстрашный православный апостол, пророк, философ и поэт будет восклицать до конца времен и до беспредельности вечности: «Осанна Богочеловеку и богочеловечеству! Осанна Иисусу Сыну Божиему и Сыну Человеческому!»
