— Отставить! — машинально произнес я.

— Да, именно так…

— И эти двое оставляют свою жертву и пытаются поквитаться с прохожим, а потом появляется мальчик, который правильным голосом произносит детскую считалку? — спросил я.

— Ты почти угадал, но — не совсем… Считалку правильным голосом произносит сам Философ. Ведь он же и придумал это способ вербальной самозащиты для последователей его учения о «Процессе». Ему пришлось долго тренироваться и он не был уверен, что сумел достичь нужного уровня. Тем более, что повиноваться считалке могут только люди привыкшие подчиняться. Рядовые кайманы как раз из этих. Когда бандиты удирают, он склоняется над лежащим и понимает, что это ребенок. Мальчишка лет двенадцати— тринадцати. Философу становится страшно, а вдруг эти мрази убили пацана? Он наклоняется над телом, чтобы проверить пульс, но парнишка вдруг поднимается сам.

— То есть, двое здоровенных дуболомов не смогли справиться с подростком?

— Не смогли. Он просто упал и что-то сделал со своим телом, оно стало неимоверно тяжелым и одновременно словно бы жидким. Они именуют это — «растечься каплей».

— Кто они? — спросил я, хотя уже знал ответ.

— Ты их называешь — нагуалями, а Философ мысленно тогда стал называть их «процессорами».

— Процессор — это чип с микроскопическими транзисторами, который используется в вычислительных машинах, — проявил я эрудицию.

— Тогда Философ этого не знал, но, думаю, он охотно согласился бы с тем, что слово «нагуаль» звучит лучше.

— И что было дальше?

— Парнишка оказался весь мокрый и грязный. Философ понимает, что его надо доставить домой, но в такси такого заморыша не пустят. Тогда он спрашивает у спасенного адрес и решает его проводить. И вот идут они по узким, плохо освещенным улочкам старинного города и между ними начинается разговор.

— Тебя как зовут? — спрашивает Философ у мальчишки.

— Игорь Болотников, — отвечает тот.

— А меня… — пытается представиться его собеседник.

— А знаю! — восклицает мальчишка и называет Философа полным именем.

— Откуда тебе известно мое имя? — спрашивает взрослый.

— Я учусь в одном классе с Илгой, — отвечает пацан. — Она о вас рассказывала. Вы философ… Это же вы придумали «Процесс»?

Его взрослый собеседник испытывает шок. Он-то полагал, что ни одна живая душа не знает, что именно он сочинил этот бред, который отчасти, правда, работает. Неужели Ортодокс специально слил информацию, чтобы потом его, Философа, могли обвинить в том, что он подталкивает подростков к употреблению сильно действующих средств? А парнишка тем временем продолжает:

— «Жизнь — это спиралевидный процесс, ведущий от рождения к смерти. Ты — это молния, рассекающая спираль. Стань этой молнией, раскрой в себе залежи дарований, заложенные природой, и ты достигнешь бессмертия!» — цитирует он и тут же подвергает учение Философа критике: — Клёво сказано, но к чему эти намеки на какие-то вещества, которые якобы раскрепостят сознание? Фармакологическое воздействие лишь сбивает тончайшие настройки мозга, порождая иллюзии, за которыми нет ничего реального.

Философ до того потрясен, что не находит ничего более умного, чем начать бормотать что-то вроде:

— Странно слышать такое от ребенка…

— А я — не ребенок, — отвечает Игорь.

— Кто же ты?

— Я — молния!

И вдруг яркая вспышка ослепляет на мгновение его взрослого собеседника. В воздухе ощущается запах грозы. А когда Философ протирает зенки и вновь обретает способность различать что-то еще, кроме, разноцветных пятен перед глазами, пацана рядом с ним уже не оказывается.

— Фотовспышкой сверкнул, стервец, — предположил я. — А потом за угол — фьють! И нет его.

— Не все так просто, Саша, — вздохнул Граф. — Это ведь только начало рассказа. Впрочем, если ты устал, мы можем отложить этот разговор.

— Нет уж! Коль начал, рассказывай до конца. А потом я тебе задам пару вопросов

— После встречи с мальчиком-молнией, Философ отправляется в гостиницу. Войдя в нее, он сразу же заворачивает в ресторан на первом этаже. После того, как он попал в сети кайманов, Философ стал частенько закладывать за воротник. Вот и теперь ему хочется выпить. Да и тоскливо сидеть одному в номере. К тому же, едва войдя в обеденный зал, он сразу встречает там двух старых друзей… Ну вот представь атмосферу… Зал ресторана заставлен столиками под уютными зелеными торшерами. Правая стена остеклена, и покрыта тонкой колеблющейся пленкой дождевой воды. Посетителей немного. Большая часть торшеров погашена, но музыка играет и у эстрады топчутся пары танцующих. Вот за столиком у стеклянной стены и находится место Философу, рядом с его здешними приятелями — художником Юрием Головкиным — богатырского сложения рыжеволосым мужчиной — и высоким, худым брюнетом с красными глазами алкоголика, известным баснописцем Романом Корабельниковым.

Официант подает им коньячок и шашлычок. Философ рассказывает приятелям о том, что спугнул двух бандитов, которые хотели схватить мальчишку, но без подробностей, конечно.

— Вряд ли это бандиты! — отмахивается художник. — Обыкновенные хулиганы…

— Может, и хулиганы… — произносит Философ, поддевая на вилку кусок шашлыка. — Только кто в наше время связывался с детьми? Тем более, хватая и пытаясь забросить в кузов… Ну, надают по сопатке, карманы вывернут, отберут мелочевку… И все. А тут, прям как на загнивающем Западе, чистый киднэпинг…

Головкин, который сидит, откинувшись на спинку стула и сцепив крепкие пальцы на животе, бормочет сонным голосом:

— Ай брось, мосье Спиноза… Чего путного, а этого твоего киднэпинга и у нас хватает… У нас есть все, что имеется в любом цивилизованном обществе, включая скрытую работорговлю… В Средней Азии, например, девушек до сих за калым продают…

— Так то — в Средней Азии…

— Заткни фонтан! — резко оборвает его Головкин. — Приближается инспектор!

— Какой — инспектор? — удивляется Философ.

— Виноват — инструктор горкома, товарищ Пауль Соммер!

Со стороны входа действительно появлется рослый, крепко сложенный блондин в мокром, блестящем плаще. Заметив, что на него смотрят, он издали машет приятелям широкой, крепкой ладонью, и сворачивает к барной стойке.

— Какой же это инструктор горкома? — бормочет Философ. — Видал я таких инструкторов…

— И где же? — любопытствует художник.

— А вот представьте… Ночь. Поле аэродрома. Огромный четырехмоторный самолет. Под фюзеляжем возятся солдаты, цепляют бомбочку, кило на двести… А у короткого откидного трапа покуривают господа офицеры, в таких же, как у вашего Соммера, длиннополых плащах… Ну еще и в фуражках с высокой тульей. Они слушают летчика в кожаном шлеме и наглухо зашнурованном комбинезоне… Ржут, как кони…

— Завидное у тебя воображение, герр Шопенгауэр, — одобряет Головкин. — Только, почему же офицеры смеются?.. Они отдают команды, а летчик их повторяет…

— Да, ты прав… — соглашается Философ. — А вокруг только тьма и прожекторы… И никакой пустопорожней болтовни, одни лишь команды… Повиновение или смерть!.. Вот кто, на самом деле, твой инструктор…

Они смеются. Хотя ничего смешного в этом нет.

— Добрый вечер! — произносит, неожиданно появившейся возле столика, Соммер. — Разрешите присоединиться?

— Валяйте! — разрешает Философ. — Только стул возьмите…

— Промок до нитки, — жалуется инструктор горкома. — Хочу выпить.

— Русалке как-то бог послал кусочек рыбки, — бормочет Корабельников, и добавляет, тыча в инструктора пальцем. — Опять от него болотом воняет.

— А вам, товарищ Корабельников, не стоит сегодня напиваться, — назидательно произносит инструктор. — Вам завтра перед школьниками выступать!

— Оставьте, Пауль Генрихович! — обращается к нему художник. — Не видите, что он лыка не вяжет? А завтра у него будет похмелье…

— А можно я выступлю перед школьниками? — спрашивает Философ.

— Простите, а вы кто такой? — интересуется Соммер.