— Вот, видишь, Алексей — подхватил Флавиан — каковы «цели и задачи» лукавого — и душу и тело погубить!

— А, вот скажи, отец Флавиан, а через что же эти Клава да Нюра «подставились»? Помнишь, ты мне говорил, что просто так бес власти над человеком не получает, человек сам подставиться должен?

— «Подставились» они, как ты говоришь Алёша, через уныние. Страшное состояние души. В этом состоянии, душа человека полностью изолирована от Бога и лишена Его благодатной защиты. Следующим за унынием состоянием души является — отчаяние, тоска и нестерпимое желание, любым способом, прекратить эту муку, в которую уныние превратило жизнь человека. Абсолютное большинство самоубийств происходит именно в этом состоянии души.

— Так вот, и Клава и Нюра, как, к сожалению и многие солдатские вдовы, не имеющие правильного — православного — душевного устроения, попались в сети уныния и были доведены бесами до погибели. Кстати, я читал материалы исследования профессора Богуславского, известного специалиста в области психиатрии, который провёл исследования более двухсот случаев, подобных тому, что произошли с Клавой и Нюрой. Оказывается, явления «убитых мужей» вдовам, «зациклившимся» на своём горе, были нередким явлением в период с 1945 и, даже до 1956 года. Матералы эти были изданы малым тиражом и под грифом ДСП (для служебного пользования). Доступны они стали только при начавшейся «перестройке».

— Батюшка! Благословите домой, ещё раз простите… — Марфа Андреевна встала перед отцом Флавианом со смиренно сложенными сухими ладошками.

— Благословен грядый во имя Господне, иди с миром, вот Алексей тебя проводит, ему рядом с тобой, к Семёну. Ну, с Богом, Алексей! Отдыхай до завтра!

На пути от Марфиной избушки до Семёнова чердака я часто крестился.

Спать у меня не получилось. Едва задремав на пахучем сенном ложе, я вдруг проснулся. Сна — ни водном глазу, зато мысли — что цветное кино! И всё яркие такие, отчётливые…

Сперва Ирка вдруг вспомнилась, как мы с ней познакомились в сквере за институтом — стоит, плачет — зачётку потеряла с пятёрками, сама — хрупкая такая, с косой цвета свежеструганной липы, в береточке синенькой, мягкой такой, и тушь по щекам размазывает…

Прямо будто плачь её слышу, горький, сиротливый. Даже как-то сердце у меня вдруг заныло — как она там — в этой больнице?

Стряхнул головой видение, а тут новое — машина моя вскрытая с сиденьями вспоротыми, и панель приборов оплавленная — даже дёрнулся — может закрыть сходить? Потом плюнул — ну, коли опять ограбят — так туда и дорога, больно уж я над всем этим железным барахлом за свою жизнь натрясся. Господи! Прости меня крохобора! Детство вдруг вспомнилось, как у тётки в Челюскинской по приканальному шоссе на велике гонял, «Орлёнке» с красными шинами, шоссе закрытое, машин нету и — летишь обдуваемый летним упругим ветерком — кем только себя не представляя (в основном Гойко Митичем из фильмов про Чингачгука). А в лесу, рядом, белки ручные — постучишь орешками друг об друга, позовёшь «Чока-чока!» — спустится вниз головой по сосне и с ладошки орешек возьмёт, деликатно так… Господи! Как же я счастлив был в то время! Тут вдруг Ирка опять перед глазами — было же и нам с ней хорошо когда-то… И любовь была — с розами в целлофане, с билетами на «Таганку» дефицитную, с мороженным на качелях в Сокольниках, с окуджавскими песнями у костра… А уж как мы целовались на лестнице в общежитии! Тут вдруг черти какие-то представляться стали, мерзкие, как в фильме «Особь» голливудском. И лезут ведь, лезут в глаза — тьфу! Я даже перекрестился. И, ведь, что интересно, исчезли! Потом монастырь вспомнился, Новодевичий, как я гулял по нему, когда у Ирки после второго аборта осложнения начались. Лежала она там неподалёку в клинике, а я время приёма перепутал и пришлось полтора часа прогулять в Новодевичьем. Вспомнил! Вот тогда я в церковь-то и заходил в первый раз, и, до сегодняшнего дня — последний. Точно! И икона там была, как зайдёшь — слева, кажется, Никола Угодник, красивая такая, величественная, прямо даже благоговение какое-то я около неё почувствовал. Помнится, даже просил я у Николы того что-то за Ирку, может и пообещал чего — не помню… Леночка вспомнилась, из счётного отдела — ну, чисто — «Барби» целлулоидная… Господи! Что ж меня в ней привлекало-то, ноги что-ли под полоской мини-юбки длиннющие? Пуговки эти на груди расстёгнутые со знаком Зодиака из-за пазухи вечно вывалившимся? А лицо-то! Я ж его толком и вспомнить не могу! Господи! Что ж это у нас, мужиков, с глазами? Или с мозгами? Тут вдруг фреска передо мной встала, из Флавиановой церкви, здешней. Великомученица Екатерина. Стоит с крестиком в руке, лицо тонкое, красота в нём какая-то торжественная, а глаза смотрят прямо на тебя, кротко так, с любовью, и грустные. Как у Ирки перед больницей, когда она у меня денег на операцию занимала. Как она там? Позвонить завтра Женьке что-ли? Снова гадость какая-то в духе Сальвадора Дали замаячила, люди — не люди, звери — не звери, бесы что-ли опять… Тьфу, пакость! Господи! Это, если я в ад попаду, эта мразь меня вечно окружать будет? Да ещё и вытворять со мной всё что захочет? Нет! Нет! Нет! Что-то мне в этот ад сильно не хочется! Надо и вправду, что-ли, исповедаться… Прямо завтра! То есть сегодня уже, а то — вон светает в оконце.

Тут-то я и провалился в сон.

Сон был недолог но лёгок и чист. Проснулся я с ясной головой и и радостной уверенностью, что знаю — какое важное дело мне необходимо совершить сегодня.

В конце завтрака, в ходе которого я героическим усилием смог не объестся, как вчера, до полного осоловения (а было чем…), я спросил Нину, подававшую нам с Семёном к чаю зарумяненные пышущие печным жаром плюшки.

— Ниночка! Скажите — а, исповедоваться страшно?

— Страшно, конечно, Лёшенька, ужас как страшно! Как подумаешь — вот батюшка любит нас так, молится за нас, переживает, старается души наши в чистоте к Царствию Божию привести, а я, свинья окаянная, опять его буду грязью своей греховной расстраивать. Стыдно! Одно только утешает, что ангелы на небесах грешнику кающемуся радуются. Да и батюшка наш Флавиан, тоже ведь, как ангел небесный, глядишь и порадуется моему старанию от душевной скверны отскрестись. Он ведь, когда молитву читает «прощаю и разрешаю от всех грехов твоих…», с такой любовью эти слова произносит, что прямо чувствуешь, что это не он, а Сам Христос невидимо пред тобой стоит и батюшкиной рукой тебя благословляет. Встанешь с коленочек и, словно летишь а не ходишь, радость прощения и очищения в сердце как колоколами на Пасху звенит! Дивно, как хорошо! Так бы и умерла от счастья!

— Господи! Ниночка, да разве ж от счастья умирают? По моему, когда человек счастлив, ему наоборот — жить хочется!

— Это, Алексей, правильно — хочется жить — вмешался в разговор Семён — только вот апостол Павел пишет: «…для меня жизнь — Христос, и смерть — приобретение». То есть, когда сердце человека радости вкусит, оно к ещё большей радости тянется, а уж большей радости, чем соединиться со Христом и вместе с ним быть, для христианина нету. Страшно умирать грешнику нераскаянному, душа чувствует тот ужас который её ожидает, и трепещет. Потому и цепляется за жизнь земную — хоть чуть-чуть ещё, хоть минуточку! А, кто ко встрече с Богом всю жизнь готовился, исповедью очищался, Причастием душу укреплял, тому умереть — что в дверь выдти, трепетно, конечно, волнительно, но надежда на любовь Божью ужас и панику прогоняет. Раз Христос сказал: «верующий в Меня имеет жизнь вечную» — то, так тому и быть, стало быть и бояться смерти не нужно! Нужно только веровать во Христа Господа и изо всех сил стараться быть таким, каким он хочет тебя видеть — любвеобильным!

— Ну, знаешь, Семён, мне бы вот такую, как у вас с Ниной, веру — я бы счастливейшим человеком был. Ты, вот, сейчас прямо как священник, так складно всё объяснил, и откуда же ты всё это так хорошо знаешь-то?