Мы, зашли в церковь. Входя, я подумал — интересно, испытаю-ли я вновь то самое вчерашнее чувство присутствия Бога, которое столь неожиданно перевернуло намедни всю мою душу?

Остановившись в притворе я «прислушался» к своему сердцу… Да! Оно пришло! То же самое вчерашнее ощущение — Бог здесь, рядом со мной! Это чувство сегодня пришло не так остро и не так ярко, тише, мягче, интимнее как-то. Но это было оно, и тихая радость наполнила мою душу — Бог не оставил меня, Он опять со мной, Он любит меня!

Флавиан завёл меня в уголок за иконами к «аналойчику» — высокой тумбочке с наклонной верхней крышкой, покрытой застиранным бархатным покрывальцем с вышитыми на нём крестами. На покрывальце лежала небольшая толстая книга в потёртом медном переплёте с выдавленными на нём изображениями святых — Евангелие — догадался я. Справа от Евангелия лежал, явно старинный, почти чёрный, с прозеленью, бронзовый литой крест. Флавин, пока я оглядывался, надел на себя тот же фартук, состоящий из двух соединённых круглыми медными пуговками бархатных лент, расшитых крестами, и те же, широкие, с крестами манжеты на запястьях стянутые шнурами, в которых он читал молитву бедной Катюше в день моего приезда. Заметив мой любопытный взгляд он пояснил — это называется «епитрахиль» и «поручи». Облачившись в эти «доспехи» Флавиан взял с подоконника книжку в затёртом кожаном переплёте со множеством засаленных ленточек — закладок, раскрыл её в нужном месте и, заложив пальцем, обернулся ко мне.

— Алексей! То, к чему ты сейчас приступаешь, называется — Таинством Покаяния. Состоит это Таинство из трёх этапов или составных частей. Первое: кающийся должен умом понять, осознать — в чём он согрешил против Заповедей Божьих, чем оскорбил Божественную к нам Любовь. Собственно, покаяние с греческого и переводится как — изменение ума. Следующий этап: умом осознав свои грехи, христианин должен «опустить их в сердце», где собственно и происходит само Таинство Покаяния — сжигание греховной скверны в «огне» искреннего сердечного сокрушения. Сердце должно покаяться, то есть — переболеть, оплакать свою нечистоту, умилиться всепрощающей Божьей милости и вынести из себя твёрдое решение вести непримиримую борьбу с врагами — греховными страстями и помыслами. Третий и завершающий этап — исповедь. Исповедывать — в переводе с церковно-славянского — открыто признавать, открывать. Осознанные умом и оплаканные сердцем грехи христианин исповедует — открыто признаёт перед Господом при свидетеле — священнике, являющемся одновременно и тайносовершителем, имеющим власть от Бога — прощать и разрешать человеческие грехи. Разрешать — переводится как — развязывать, освобождать. В древности, когда раба или пленника отпускали на свободу, его освобождали от оков — разрешали. Подобно тому, человек, попав в плен какой-либо страсти (или многих страстей), становится рабом навязанного этой страстью греха. Священник же, будучи уполномочен на то Церковью, силой и властью Господа Иисуса Христа освобождает кающегося грешника от этого душепагубного рабства. Впрочем, всё зависит от искренности и сердечности покаяния самого кающегося. Бывает, что после непрочувствованной, формальной, хладносердечной исповеди, несмотря на произнесённые священником слова — «прощаю и разрешаю» — Христос, невидимо стоящий перед кающимся в момент исповеди, может сказать — «а, Я — не прощаю», и отойдёт человек от исповеди не только не очистившимся, но — ещё более помрачённым. Помни, Алёша, что с нами третьим сейчас будет Христос, и, именно к Нему обращай свои мысли, слова и сердце. Начнём.

Флавиан раскрыл свою книжку, вздохнул, перекрестился широким размашистым крестом и произнёс — «Благословен Бог наш, всегда — ныне и присно и вовеки веков!»

Пока он читал какие-то — то длинные, то короткие молитвы, я немного «отплыл» мыслями куда то в сторону. Вновь, как ночью, передо мной встало несчастное заплаканное лицо Ирки, и сердце сжалось от внезапно нахлынувшей жалости. Ирка, Ирка! А, ведь как я тебя называл когда-то — Иринушка, Иронька, Ирочек… Скотина я, сколько я тебя обижал… Прости меня, что ли…

— «Се чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое — звонко врезался в мои размышления торжественный голос Флавиана — не усрамися, ниже убойся, и да не скрыеши что от мене: но не обинуяся рцы вся, елика соделал еси, да приимеши оставление от Господа нашего Иисуса Христа. Се и икона Его пред нами: аз же, точию свидетель есмь, да свидетельствую пред Ним вся, елика речеши мне: аще ли что скрыеши от мене, сугуб грех имаши. Внемли убо: понеже бо пришел еси во врачебницу, да не неисцелен отидеши».

— Странно! — подумал я — молитва на церковнославянском, а я всё понимаю! Кроме «убо» — это слово надо будет не забыть спросить.

— А теперь, брат Алексий, становись на коленочки, вот сюда — на коврик перед аналоем с Евангелием, и вспоминай от детства всё, в чём тебя совесть упрекнёт.

Я опустился на колени. Перед моими глазами тусклым старинным золотом поблескивал вышитый на бархатном аналойном покрывале крупный крест с какими-то копьями по бокам, окружённый со всех сторон вышитыми же буквами. Флавиан сидел слева от меня, на стареньком, поскрипывающем под его тяжестью «венском» стуле, с равномерными промежутками времени перехватывая большим и указательным пальцами левой руки узелки затёртых верёвочных чёток. Слегка повернувшись ко мне в наклоне кудлатой головы, он приготовился слушать.

— Батюшка! Отец Флавиан! Я понимаю, что я грешен, чувствую это, только не знаю как это сказать, какими словами называются мои грехи. Ты мне помоги пожалуйста! Я вот только одно точно понимаю, что я перед Ириной своей во многом виноват, хотя, вот опять же, не могу это сформулировать… Помоги мне!

— Хорошо, Алёша! К вашим отношениям с Ириной мы ещё вернёмся. Давай вот с чего начнём. Ты знаешь, что когда-нибудь умрёшь. Представь себе, что это произошло с тобой сейчас. Вот, ты только что вышел из тела, сбросив его как старую одежду, и твою душу повели на мытарства.

— Сразу на мытарства? Мытарства — это такие мучения?

— Нет. Мытарства это, буквально — таможни, при прохождении которых ты должен уплатить пошлины за несомый тобою багаж. А, багаж твой — грехи, что ты собирал всю жизнь. Представляешь?

— Представляю. Четыре года «растаможкой» на фирме занимался. Тоже нагрешил, наверное кучу.

— Быть может. Так вот, предстоит тебе пройти двадцать таможен, на каждой из которых испытываются свои, определённые виды грехов. Откупиться можно только противоположными этим грехам добрыми делами, подвигами духовными и молитвами — своими и других людей за тебя. Много людей за тебя молится-то?

— Не знаю. Наверное, никто. Бабушка верующая была, она-то должно быть, молилась… А, больше — не знаю.

— Видишь, Алексей, как страшно, когда за тебя молитвенников нет, ведь скольких людей чужая молитва в последний миг спасала! Впрочем, и за тебя молятся — Женя с Ириной, Клавдия, которую ты с Катей подвёз, Катя та же, Семён с Ниной, мать Серафима, ну и я, грешник, тоже.

— Почему? Что я им, чтобы за меня молиться?

— Не что, а кто — брат во Христе Господе! Да ещё — страждущий, нуждающийся в сугубой помощи и поддержке. Любовь Христова заставляет их за тебя молиться. И ты за них молись.

— Буду обязательно! Господи! Надо же, и ко мне кто-то с любовью! Спасибо тебе, Господи, благодарю Тебя!

— Так, вот, Алексей, приведут тебя на первое мытарство, а это — мытарство празднословия и сквернословия, много тебе предъявить смогут?

— Много. Знаешь, я с детства — трепач. Любил «общаться», то есть — трёп. И в школе на уроках, даже выгоняли меня за это из класса частенько. Не язык — помело поганое. Сколько наболтал за всю жизнь — представить страшно! Любил и перед ребятами и перед девчонками красным словцом пощеголять, и в институте потом, да ты сам, наверное помнишь, меня ведь «мешок с анекдотами» звали. Шутки пустые, похабные, язвительные — всё было, и не перечесть. Прости меня, Господи!