— Штабной офицер! Посланец! — Игнатьев проговорил эти слова ледяным от гнева свистящим шепотом, который словно вернул меня в кишащее вшами подземелье форта Арабат. — Ты пробрался сюда в своей грязной маскировке, как шпион, а хочешь, чтобы с тобой обращались как с парламентером? Если ты тот, за кого себя выдаешь, так почему не пришел в мундире, под белым флагом и среди бела дня? — Лицо Игнатьева застыло от гнева и этот негодяй снова толкнул меня. — Я скажу тебе, почему — потому что ты бесчестный лжец, чьему слову никто не поверит! Предательство и вероломство — вот твоя работа, а может быть, теперь еще и убийство?

Его рука нырнула мне под рубашку и выхватила у меня из-за пояса револьвер.

— Это ложь! — завопил я, — пошлите к сэру Хью Роузу — он сам вам скажет! — Теперь я взывал к камергеру: — Вы же знаете меня — скажите рани! Я требую!

Но он лишь стоял, вытаращившись и ожидая, что решит Игнатьев, гнев которого вдруг растаял так же быстро, как и появился.

— Поскольку сэр Хью Роуз не оказал нам чести, направив парламентера, нет оснований беспокоить его, — сказал он мягко. — Мы имеем дело просто с ночным бродягой. — И он жестом подозвал стражу. — Уведите его.

— Вы не имеете права! — заорал я. — Я не стану отвечать тебе, ты, русская свинья! Пустите меня!

Они тащили меня изо всех сил, а я все еще кричал камергеру, умоляя его все рассказать рани. Меня выволокли за порог и швырнули вниз, по каменным ступенькам. Игнатьев шел следом, а камергер семенил за ним. Я панически сопротивлялся, потому что мне было ясно, что этот зверь хочет, чтобы рани ни за что не узнала о моем прибытии, прежде чем он покончит со мной… Я почти потерял сознание от ужаса, потому что солдаты волокли меня по полу к огромному колесу; напоминающему барабан, поставленному ребром на некотором возвышении. С него свисали цепи, а ножные кандалы были прикреплены к каменному полу — Господи Иисусе! Именно в этом форте они до смерти замучили Мюррея — так сказал Ильдерим, а теперь они растягивали меня на этой дьявольской конструкции. Один ухмыляющийся стражник привязывал мои руки, в то время как другие крепили цепи на моих лодыжках. Я вопил и сыпал проклятьями, так что камергер испуганно скрылся на лестнице, а Игнатьев невозмутимо закурил очередную сигарету.

— Все это может и не понадобиться, если я получу нужную мне информацию, — прошипел он своим ужасным металлическим шепотом. — Для такого труса, как ты, страха уже достаточно. Надеюсь, ты уже готов рассказать мне, зачем ты здесь, какое новое предательство задумал и для чего хотел видеть ее высочество. И когда я буду удовлетворен тем, что ты рассказал мне абсолютно все… — Игнатьев подошел ко мне вплотную, его ужасный глаз уставился на меня, и закончил по-русски, чтобы только я смог его понять: — Пытки будут продолжаться, пока ты не умрешь.

Он кивнул солдатам и отступил.

— Христа ради, Игнатьев! — простонал я. — Ты не можешь так поступить! Я британский офицер, белый человек — отпусти меня, ублюдок! Пожалуйста, во имя Господа, прошу тебя! — я чувствовал, как колесо поворачивалось вместе со мной, по мере того, как солдаты изо всех сил навалились на него, привязывая мои руки у меня же над головой. — Нет, нет! Отпусти меня, ты, сумасшедшая свинья! Я — джентльмен, черт тебя побери! Я пил чай с самой королевой! О, пожалуйста, нет…

Раздалось клацанье огромного колеса и цепи на моих запястьях и лодыжках натянулись. Дикая боль пронзила мои руки и ноги. Я закричал еще громче и колесо снова повернулось, казалось, растягивая меня до предела моих возможностей и тут Игнатьев снова подошел ко мне.

— Зачем ты пришел? — спросил он.

— Отпусти меня! Ты, проклятая бешеная собака! — За его спиной я заметил, что маленький камергер вновь поднялся на ноги, весь белый от ужаса. — Беги! — завопил я. — Беги же ты, безмозглая жирная сволочь! Приведи сюда свою хозяйку! Быстрее!

Но он, похоже, просто врос в землю, а колесо вновь щелкнуло, и мои руки и плечи пронзила нестерпимая боль, словно их выдергивали из тела (что, собственно говоря, и происходило). Я снова попытался застонать, но не смог издать ни звука, а потом это дьявольское лицо вновь приблизилось ко мне и я забормотал:

— Нет… нет… ради бога — нет! Я скажу вам… я все вам скажу!

И тут, даже сквозь кровавый туман, я вдруг понял, что если сделаю это, то я — мертвец. Но терпеть было невозможно — я должен был говорить — и сквозь агонию пришло вдохновение, я со стоном бессильно свесил голову набок. Если только мне удастся хоть немного протянуть время — если камергер все же бросится за помощью — если только Игнатьев поверит в то, что я буду говорить, а сам я смогу удержаться в сознании, пока все мое тело будет корчиться от боли. Его ладонь с размаху опустилась на мое лицо и я не смог сдержать крика. Он махнул было рукой своим солдатам и я лихорадочно прошептал:

— Не надо… я все скажу вам! Не давайте им снова крутить колесо! Клянусь, я скажу всю правду… только не позволяйте им делать это опять… о, Боже, только не снова!

— Ну? — спросил он и я понял, что ждать больше нечего — еще одного оборота я бы не пережил.

— Генерал Роуз… — мой шепот доносился до меня словно издалека. — Я из его штаба… он послал меня… повидаться с рани… пожалуйста, это правда, Богом клянусь! О, скажите, чтобы они отпустили меня!

— Продолжай, — проговорил этот ужасный голос. — Что ты должен был передать?

— Я должен был попросить ее…

Я смотрел в его ужасные глаза, видя в них лишь продолжение моих мук, когда где-то за его спиной, на верхних ступенях лестницы, вдруг возникло какое-то движение и, когда я смигнул, все стало видно необычайно ясно, а мой голос замер, пораженный видом грядущего освобождения, — тут я позволил своей голове безвольно склониться набок. Дело в том, что двери на верхней площадке лестницы раскрылись, поскольку их распахнул сержант в красном мундире, тот самый пуштун — мой добрый бородатый гений, который когда-то так ловко плевал на мою тень, и белая фигура вошла в зал и резко остановилась, глядя на нас. Я всегда думал, что рани прекрасна, но в этот момент Лакшмибай выглядела сущим ангелом красоты.

Я был настолько истерзан болью, что мне трудно было держать глаза открытыми, так что я и не пытался это делать. Однако услышал ее удивленный вскрик, а затем что-то забормотал камергер, и Игнатьев отступил куда-то назад. А потом, поверите или нет, первое, что она сказала, было: «Прекратите это немедленно! Прекратите, слышите?» — как будто она была юной учительницей, которая вдруг зашла в класс и поймала маленького Джонни за баловством с чернильницей. Готов поклясться, что она даже топала ножкой, говоря это, и тогда, в полубеспамятстве от боли, я подумал, как смешно это звучит; и затем неожиданно с последним рывком, который заставил меня вскрикнуть от боли, чудовищное напряжение моих конечностей вдруг ослабло и я повис на колесе, пытаясь вызволить из оков мои измученные ноги. Однако с гордостью должен отметить, что я все же сохранил свое самообладание.

— Ты ничего от меня не добьешься! — заорал я. — Ты, русская собака, — лучше уж я умру!

Я слегка приоткрыл один глаз, глядя, какое это произвело впечатление, но принцесса была слишком занята, изливая свой гнев на Игнатьева.

— Это делается по вашему приказу? — (Господи, что за милый голос!) — Знаете, кто он?

Должен отметить, Игнатьев встретил эту ее бурю, не моргнув и глазом, правда, он все же отбросил сигарету, прежде чем слегка поклониться принцессе.

— Это шпион, ваше высочество, который прокрался в ваш город переодетым — как вы сами можете это видеть.

— Это — британский офицер! — она дрожала от гнева всем телом — от покрытой белой вуалью головки до маленьких ножек, обутых в усыпанные жемчугом сандалии. — Это посланец Сиркара, который доставил мне письмо. Мне! — и она снова топнула ножкой. — И где же оно?

Игнатьев вынул письмо из-за пояса и молча протянул ей. Она прочла, небрежно скомкала листок и взглянула графу прямо в лицо.