И на этом расстались, договорившись встретиться на следующий день, поскольку у меня к концу нашей беседы начали слипаться глаза, а Петр предпринимая героические усилия, еле сдерживал зевоту.

Потому что на дворе к тому времени была глубокая ночь.

Как вы думаете, куда я направилась на следующий с утра пораньше? Ни за что не догадаетесь – к ворожее.

Она произвела на меня настолько сильное впечатление, что все это время я думала о ней. Хотя и не признавалась в этом никому, в том числе и своей лучшей подруге. Хотя уже и не подшучивала над ней, и вообще мне было не до смеха, когда мы возвращались домой той ночью.

Так вот. Я снова решила к ней сходить. Даже не могу сказать – зачем. Вернее могу, но ответ будет совершенно неопределенный, как совет оракула или сказочная фраза – сама не знаю – зачем. Но почему-то меня тянуло туда снова, и, остановив лошадей в двух кварталах от того района, где находилась ее квартира, я отправилась туда пешком, оглядываясь по сторонам, словно преступница.

Каково же было мое разочарование, когда в результате всех этих ухищрений я наткнулась на запертую дверь. Соседи на мой осторожный вопрос ответили пожатием плеч, они словно и не понимали, о чем я их спрашиваю. Впрочем, по их лицам можно было предположить, что они вообще соображают с трудом. А может быть, еще не пришли в себя после вечерних возлияний.

Я так больше никогда и не встречалась с этой женщиной, и даже память моя отказывается воспроизвести ее имя. Хотя такое со мной случается редко. Именно поэтому я, рассказывая о нашем с Шурочкой к ней визите, никак ее и не назвала, не желая придумывать ей чужое для нее имя. Да и какое, в конце концов, это имеет теперь значение?

«Знать не судьба тебе по гадалкам ходить,» – подумала я, возвращаясь к карете, но, честно говоря, – настроение у меня испортилось. Во сне мне приснился странный сон, в котором я узнавала что-то очень для себя важное, не только для расследования убийства, но и для всей моей жизни. И, проснувшись, еще некоторое время помнила – что именно. А позавтракав, забыла, и, как оказалось, уже навсегда.

В том сне не было ни моей ворожеи, ни кого бы то ни было из знакомых мне людей, но почему-то мне казалось, что, поговорив с ней, смогу если не понять, то хотя бы вспомнить ускользнувшее от меня сновидение.

Усевшись в карету, я еще не знала, куда прикажу себя отвезти. И некоторое время сидела, разглядывая проходивших мимо людей без всяких, казалось бы, мыслей. А потом неожиданно крикнула Степану:

– В Елшанку, да побыстрее.

Хотя до этого у меня и в мыслях не было туда ехать.

Не таков мой кучер человек, чтобы выражать удивление, но на этот раз и он выглядел растерянно. Может быть, потому, что, торопя его в дорогу, я не дала ему как следует почистить лошадей.

– Вернемся – почистишь, – сказала я ему. – Недалеко едем.

Про Елшанку такое сказать было трудно. Хоть и не дальний свет, но верст сорок-то будет. Но именно теперь, когда мы выезжали за городскую черту, я поняла, что мне туда действительно необходимо съездить и поговорить с Ксенией Георгиевной.

Ксения Георгиевна, с которой я познакомилась прошлой весной, была женщиной удивительной во всех отношениях. Почти безграмотная, с трудом передвигавшаяся по своему дому, и по этой причине его почти не покидавшая, она знала обо всем, что происходит в губернии. И трудно было бы назвать мало-мальски значительное лицо в городе, о котором бы у нее не было сведений. Это был ходячий «Кто есть кто» Саратовской губернии, и она могла оказаться мне теперь значительно полезнее, чем даже Петр Анатольевич. У него в отличие от Ксении Георгиевны был один общий для нас с ним в эти годы недостаток – мы были слишком молоды, чтобы помнить столько, сколько запомнила за свою долгую жизнь эта замечательная женщина.

Уже тогда она была значительно старше, чем я теперь, то есть восемнадцатое столетие было для нее чем-то недавним, как для меня прошлый год или даже месяц.

– Помню, до войны… – говорила она, и я не сразу понимала, что она имеет в виду не Крымскую кампанию, а войну 1812 года.

Она рассказывала какой-нибудь забавный анекдот из тех времен, словно он произошел на прошлой неделе, а для меня эти годы были временем детства моих родителей, то есть по моим тогдашним понятиям – седой стариной.

– Уж ей-то наверняка известны все родственные связи Лобанова, – говорила я себе по дороге, как бы убеждая самою себя в правильности принятого так спонтанно решения. – Кроме того, я давно ее не видела и соскучилась.

И это тоже было правдой. Едва познакомившись, я прожила у нее больше месяца и сильно привязалась. И до сих пор вспоминала эти дни с удовольствием, несмотря на то, что переживала в те дни не самое лучшее в жизни время.

Чтобы покончить с воспоминаниями, скажу еще, что Ксения Георгиевна, приютив меня тогда, сильно рисковала испортить отношения с полицией. Но, ни секунды не сомневаясь, предложила мне кров и стол.

«За одно это я должна быть ей благодарна всю жизнь», – подумала я, и больше уже не сомневалась в правильности своего решения, а мысленно вернулась к событиям последних дней. И так ими увлеклась, что почти не заметила, как доехала до Елшанки. И поняла это лишь тогда, когда услышала радостные крики дворовых людей и лай собак.

Лишь теперь подумала я о том, что Петр Анатольевич, не зная о моем отъезде, будет волноваться. Но тут же отругала себя за эти мысли:

«Да кто он мне в конце концов? Сват или брат, чтобы за каждый шаг свой перед ним отчитываться?»

Хотя сама бы разобиделась на него, поступи он со мной подобным образом. И поняв это, тут же оправдалась:

«Но ведь это действительно очень нужная для расследования поездка. Побранится для виду, а потом сам же и благодарить будет».

Но Ксения Георгиевна уже семенила мне навстречу, и, увидев ее радостное личико, я позабыла обо всем на свете и поспешила в ее объятия.

– Катенька, родная моя, только вчера тебя вспоминала… – сквозь слезы радости прошептала она.

– Вот я и приехала, а вспомнили бы пораньше – я бы раньше приехала… – отшутилась я, хотя у самой слезы уже наворачивались на глаза.

– Да как у тебя язык повернулся такое сказать, – набросилась на меня старушка с кулаками, а это было совсем не безопасно. Даже в шутку, поскольку своего вязанья с острыми и торчащими в разные стороны спицами она не выпускала из рук никогда.

– Да я шучу, Ксения Георгиевна… – как можно ласковее сказала я, и старуха растаяла и приласкала, но не прежде, чем я загладила свои неосторожные слова во время двухчасового застолья.

А чтобы представить, сколько мне пришлось всего съесть, и чего мне это стоило, нужно хоть однажды побывать в подобном доме. Кормят здесь на убой. И отказов не принимают ни под каким видом. Даже вспомнить страшно. Поэтому ни вспоминать, ни рассказывать об этом кошмаре не буду, а лучше сразу перейду к послеобеденной беседе.

– Ну, а теперь рассказывай, что тебя ко мне привело, – спросила меня Ксения Георгиевна, уложив на мягкий диван и присев в изголовье.

– В гости, – ответила я, не желая сразу переходить к тем серьезным разговорам, ради которых приехала.

– Я понимаю… – хитро прищурилась Ксения Георгиевна и морщинки тонкими лучиками разошлись от ее губ по всему ее лицу. – И все же?

Обмануть ее было трудно, почти невозможно, и я со вздохом отказалась от этого намерения, признавшись:

– Есть у меня к вам несколько вопросов, но сначала я сообщу вам последние новости.

– Уж не о смерти ли Коськи Лобанова? – нахмурившись, спросила она, и мне потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя от потрясения.

– Иной раз, Ксения Георгиевна, – наконец смогла выговорить я, – мне кажется, что вы ясновидящая, честное слово.

– Не преувеличивай. Тем более, что дело-то серьезное…

Удивительное все-таки у нее было лицо. Выразительное и чрезвычайно подвижное. Я любила наблюдать за ним во время наших бесед. В зависимости от той или иной темы оно могло совершенно измениться за долю секунды – от беззаботно-лукавой физиономии до выражения трагической маски, как теперь.