– Простите, пожалуйста, мне что-то нехорошо, – не удовлетворившись таким положением, пожаловалась я настоятельнице тихим голосом, – если позволите, я выйду на свежий воздух. Шурочка, проводи меня, пожалуйста.

Мы вышли с ней на монастырский двор, где я тут же засыпала ее вопросами.

– За столом Петр Анатольевич объяснил мне цель нашего приезда и попросил разыскать эту женщину…

– И тебе это удалось? – перебила я подругу.

– Да, но ее сейчас нет в монастыре.

– А где же она?

– Не знаю. Насколько я поняла, поехала в Саратов по каким-то монастырским делам. И знаешь… – Шурочка оглянулась по сторонам и, убедившись, что нас никто не слышит, продолжила, – мне показалось, что говорить о ней сестры боятся.

– Боятся? – переспросила я.

– Не знаю, мне так показалось. Они все время оглядывались, когда говорили со мной. Хотя до того, как я назвала ее имя, были совершенно спокойны.

– Ты говоришь «боятся», ты что – говорила с несколькими монахинями?

– Да, с двумя, мне хотелось сравнить их показания.

Я невольно улыбнулась и подумала: «Ай да Шурочка, ай да молодец, между делом чуть ли не очную ставку провела.»

– Ну и что, их «показания» совпадают?

– Не совсем. И это тоже показалось мне странным.

– И в чем же разница?

– Первая сказала, что она уехала вчера, а вторая – что неделю назад.

– Неделю?

– Да, и неизвестно когда вернется.

– И здесь странности… – сорвалось у меня с языка.

– Что? – не поняла Шурочка, но в этот момент наши мужчины вышли во двор, и мы поспешили к ним навстречу.

– Ну, как? – спросила я Дюма.

– Не здесь, – ответил он шепотом и глазами показал мне на выходящую за ним настоятельницу.

У той на лице уже не было и подобия прежней благожелательности, а минуту спустя я поняла, что нас вежливо выставляют.

В чем дело? – спросила я Петра Анатольевича, лишь только мы покинули стены монастыря. – Вы поругались?

– Черт ее знает, – ответил он неуверенно, – честно говоря, я не понял. – Стоило господину Дюма поинтересоваться, как поживает его бывшая знакомая, как она стала с нами прощаться и… Катенька, вы же видели, каким стало ее лицо…

– Да. Но почему?

– Не знаю. Снова загадка.

– И не единственная, – кивнула я в ответ и попросила Шурочку повторить для них с Дюма ее рассказ.

Все это было более чем странно, и некоторое время мы ехали в полной тишине. Только Дюма что-то периодически бормотал себе под нос, но настолько невнятно, что разобрать что-либо было невозможно.

– А как она попала в этот монастырь? – примерно через полчаса спросил он у нас. – Вы случайно не знаете?

Я в ответ пожала плечами, а Петр Анатольевич растерянно произнес:

– Ну, как туда попадают… А что, собственно говоря, вы имеете в виду?

– Не знаю, но у меня такое чувство, что она пришла туда не по доброй воле.

Это была неожиданная мысль, и я не сразу поняла, как к ней отнестись.

– Не по доброй? – лишь переспросила я.

– Да. И не чает, как оттуда выбраться, – утвердительно кивнул мсье Дюма головой и снова замолчал. На этот раз уже до самого Саратова.

«Что он имеет в виду? – размышляла я по этому поводу, глядя на пробегающие мимо деревья и пригородные домишки бедноты. – Что ее заточили туда насильно, как царевну Софью? Но этого не может быть, разве в наше время такое возможно? На дворе вторая половина девятнадцатого века. Дичь какая-то… Мсье полагает, что у нас ничего не изменилось за последние двести лет, но он ошибается».

Я искренне полагала, что это так, но на душе почему-то оставался неприятный осадок, от которого мне никак не удавалось избавиться.

Когда мы выехали на Московскую улицу, уже смеркалось. День подходил к концу, и я почувствовала себя такой уставшей, что мне хотелось только одного – побыстрее оказаться дома и лечь спать. Тем более, что ни у кого из нас, насколько я понимала, не было никаких дальнейших планов.

Кроме того, по отношению к знаменитому французу я неожиданно почувствовала такое раздражение, что боялась наговорить ему гадостей, а это уже было совершенно ни к чему. Петр Анатольевич за весь обратный путь не произнес ни звука, и это меня тоже почему-то бесило. Поэтому когда мы наконец расстались, я испытала настоящее облегчение, и пожелав спокойной ночи Шурочке, на вопрос Степана «Куда дальше-то, Екатерина Алексеевна?» ответила одним словом:

– Домой.

И еле дождалась, когда уставшие лошади, еле передвигая ноги, доплелись до места, вышла из кареты, отмахнулась от встретившей меня и что-то говорившей Алены, прошла к себе в спальню и, не раздеваясь, рухнула на кровать.

Не зажигая света, я лежала в темноте с открытыми глазами, и в голову приходили неожиданные для меня чужие мысли:

«А может бросить все это и отправиться на воды? Я ведь действительно устала, и мне не помешает проветриться и посмотреть мир… Вон Вербицкие – поди уже границу пересекают… А через несколько дней будут на месте. А я – словно проклятая…»

Мне стало так себя жалко, что слезы навернулись на глаза.

Бывают в жизни моменты, когда просто необходимо, чтобы рядом с тобой был кто-то добрый и сильный, которому ничего не надо объяснять, а просто прижаться к нему щекой, и он все поймет, успокоит и пожалеет…

Но кроме прислуги в доме никого не было, и пожаловаться мне было некому. Поэтому незаметно для себя я из этой запутанной и сложной реальности переместилась в мир грез, в котором повстречала своего покойного мужа. Оказалось, что он не умер, а просто уезжал по делам, а теперь вот вернулся и теперь уже никуда не уедет. Я взяла его за руку, прижалась к ней щекой, и не хотела отпускать, не веря своему счастью…

Проснулась я от собственного плача. Подушка была мокрой от слез, и голова раскалывалась от боли. Я попыталась встать, но не тут-то было. Сил у меня совсем не осталось. Я чувствовала себя совершенно разбитой.

Хотела было позвать Алену, но передумала. С огромным трудом стянув с себя платье, забралась под одеяло, и еще долго не могла согреться. И только накрывшись поверх одеяла шерстяным пледом, наконец почувствовала долгожданное тепло и вновь задремала.

«Только бы не заболеть», – было моей последней в этот долгий день мыслью, после которой я заснула уже окончательно и проспала почти до самого обеда.

Да будет благословен тот день и час, когда неведомый гений по никому неизвестной прихоти сменил перевязь со шпагой на элегантную трость, и вдвое благословенна ночь, вдохновившая неведомого мастера украсить эту трость серебряным набалдашником. Потому что каждый век требует своего оружия, и против топора в беспощадных руках беспомощна в ночи грациозная и благородная шпага, а толстая трость с тяжелым набалдашником оберегает сегодня жизнь дворянина в не меньшей степени, нежели ангел-хранитель, да простит меня Господь и его Небесное Воинство за это сравнение.

Возможно я и разболелась бы всерьез, если бы не тревога за жизнь Петра Анатольевича, а заодно и свою жизнь. А именно это стало для меня насущной проблемой уже через несколько минут после пробуждения.

Я проснулась от чувства, что меня кто-то тормошит за плечо, и сквозь сон выразила неизвестному свое неудовольствие по этому поводу, но открыв глаза – никого не увидела.

В комнате никого не было, ибо никто, зная мой крутой утренний нрав, не рискнул бы этого сделать даже под страхом смерти. Поэтому проснулась я скорее от удивления, ибо не знаю в своем доме столь отчаянного человека.

Такого человека и не было, потому что то, что меня разбудило, можно назвать тысячей слов, но уж никак не человеком. Я предпочитаю называть это существо своим Ангелом-хранителем, атеист назовет его инстинктом или чувством самосохранения. Но разве в этом суть? Назови хоть горшком, только в печь не клади, – как говорили наши мудрые прадеды, чья вечная мудрость способна уберечь самого просвещенного человека от зазнайства и завышенной самооценки своих интеллектуальных способностей.