Переехав замерзшую Тошню по бетонному мосту, который находился на полкилометра дальше деревянного, грузовики сбавили скорость. Им перекрыл путь старый бульдозер, неспешно расчищавший дорогу на Папаново. Хотя Омельянову не терпелось начать разборку Фросиного дома, он не стал уговаривать водителя обогнать бульдозер. Машины могли застрять в снежных завалах.

Постепенно сугробы на обочинах делались выше. Вскоре директору стало казаться, что он едет не то в страну Снежной королевы, не то во владения Деда Мороза. А бульдозер — что-то вроде северного оленя, который один знает путь в далекий, волшебный край.

Забравшись наконец на горку в начале единственной Папановской улицы, грузовики остановились. Иван Михайлович вылез из кабины и, прихлопывая от холода рукавицами, притопывая валенками, стал оглядываться. Он хотел выяснить, где находится знаменитый дом Федора Коровина.

Тут в ближайшей избе с кривой трубой распахнулось окно, и оттуда к удивлению Омельянова спиной вперед выбрался человек в кепке и драном тулупе. Он перешагнул поваленный забор, подошел к Ивану Михайловичу и тоже стал пританцовывать от холода.

Минуту они «танцевали» молча. Омельянов искоса разглядывал незнакомца. Тот не напоминал ни Деда Мороза, ни уж тем более Снежную королеву. Однако на единственной улице маленькой деревни больше никого не было, и директору пришлось обратиться за помощью к подозрительному мужчине.

Не прерывая «танца», Иван Михайлович спросил, не знает ли «уважаемый», где у них в деревне стоит дом зажиточного крестьянина девятнадцатого века?

Надо сказать, что с рождения Никанора еще ни разу не называли «уважаемым». Поэтому он, несмотря на мороз, проникся к Омельянову самыми теплыми чувствами. Но слова про девятнадцатый век привели его в замешательство. Он совершенно твердо помнил, что вчера на дворе был век двадцать первый. Во всяком случае, так утверждала доска объявлений в сельском клубе. Неужели за прошедшие сутки все настолько изменилось?

Омельянов сразу понял, с кем имеет дело. Чтобы не затягивать разговор, он вынул из кабины бревно с газетой и показал Никанору.

— Мы ищем вот этот дом, — сказал директор музея.

Бревно никакого впечатления на Никанора не произвело. Он за свою жизнь перевидал их немало. А вот обрывки газеты поразили до глубины души. Принципиальный пьяница даже перестал «танцевать». Он ведь лично бросил эту газету в воду больше месяца назад! И вот теперь она вернулась к нему на бревне, да еще вместе с людьми из Вологды! Как же так?

Он подозрительно оглядел Омельянова. Может, этот человек его, Никанора, разыгрывает и называет «уважаемым», просто чтобы поиздеваться? Но держащий в руках бревно Иван Михайлович выглядел серьезно, как и полагается директору музея.

— А зачем вам этот дом? — спросил Никанор.

— Видите ли, уважаемый, — Омельянов за неимением возможности прихлопывать стал сильнее притопывать, — я директор Музея деревянного зодчества, а эта постройка — шедевр архитектуры. И мы хотели бы узнать, не согласятся ли хозяева продать ее нашему музею?

Никанор особенной сообразительностью никогда не отличался. Но теперь он мигом понял, что если избу Федора Коровина увезут в музей, то Фрося жить в Папаново уже не сможет. И дерзкой девчонке, которая не уважает пожилых и почти святых людей, придется убраться из деревни!

«Такова будет моя страшная месть, а заодно и кара Господня!» — подумал Никанор, вставший в своем воображении на одну доску с богом.

Пьяница снова захлопал дырявыми рукавицами, но уже не столько от мороза, сколько от радости.

— Так хозяева давно уже из этого дома уехали! — сказал он.

Одно из окон его избы выходило к Тошне, и Никанор действительно видел, как два часа назад к ней через пургу прошла Фрося с парой коньков на плече. А разве два часа — это не «давно»?

— Садись в машину, друг! — Пьяница решил, что вполне может называть «другом» человека, который помогает ему разделаться с вредной девчонкой и совершенно искренне зовет «уважаемым». — Я покажу тебе, где находится этот шедевр, эта гордость Папаново!

Иван Михайлович с бревном снова забрался в кабину. Водитель первого грузовика гудком дал команду к движению, и колонна поползла по деревне.

Никанор очень жалел, что в этот момент его не видят односельчане. Он с важным видом, насколько это вообще возможно в драном тулупе, шагал по единственной Папановской улице, а за ним ехали пять здоровенных грузовиков с надписью «Вологодский музей деревянного зодчества». Это была минута настоящей славы, какой пьяница не достигал даже в деревенском хоре, распевая свои «Тридцать восемь, тридцать шесть»! Он чувствовал, что нужен людям, и это наполняло его жизнь смыслом.

Миновав избу кузнеца Мелентия, он поднял правую руку, приказывая машинам остановиться, а левой указал на дом Федора Коровина, сделавшись похожим на букву «К». Сотрудники музея высыпали из грузовиков и сгрудились у забора, любуясь архитектурным творением Фросиного прадедушки.

Леня Соболь не заметил значка с перечеркнутым фотоаппаратом и стал фотографировать избу. Иван Михайлович снова посмотрел на бревно. Убедившись, что на обрывке газеты изображен именно этот дом, директор приказал открыть ворота.

Если бы Аглая Ермолаевна видела, как пять огромных грузовиков, уничтожают своими колесами спрятанные под снегом грядки, сотрудникам музея бы очень не поздоровилось.

К сожалению, не видел этого и кузнец Мелентий. Заметив, что непогода утихла, он превратился в рыбака и сидел возле лунки на льду Тошни. А его жена работала на молочной ферме, поскольку на этой неделе ее смена попала на выходные.

Перед тем как утихнуть, пурга снова замела расчищенные дорожки во дворе. Так что теперь трудно было догадаться, что дом обитаем.

Вдруг Никанор вспомнил о Герасиме.

— Совсем забыл! — сказал пьяница. — Тут у нас дикий медведь приблудился, если увидите, гоните отсюда.

— Медведь? — недоверчиво спросил Иван Михайлович.

— Ну да, увидел, что дом пустует, и приблудился.

Омельянов на это ничего не ответил и списал медведя на нетрезвость Никанора. Где такое видано, чтобы медведи жили в домах, да еще таких, которые относятся к памятникам архитектуры?

Конечно, если бы он увидел Герасима с лопатой в лапах, он бы переменил свое мнение. Но медведь сейчас спал в погребе и видел сны, такие же сладкие, как варенье в окружающих его банках. А Омельянов был научным работником и в сказки перестал верить еще в детстве.

— Но как же быть с деньгами? — спросил он. — Музей же должен кому-то заплатить за дом!

— Нам для хороших людей ничего не жалко, — ответил Никанор. — Давай стольник на пузырь и забирай халупу!

Принципиальный пьяница тут же получил требуемую сумму, расписался за нее в каких-то бумагах и зашагал по сугробам в магазин. А Омельянов повернулся к сотрудникам, привычно втянул живот и крикнул:

— Начали!

Конечно, Фрося не слышала Ивана Михайловича. Папаново от Вологды отделяло как-никак пятьдесят километров. А на такое расстояние не смогла бы крикнуть даже Аглая Ермолаевна своим нижним голосом. И все-таки именно в этот миг Фрося проснулась. Автобус как раз прибыл на конечную остановку, и его покидали пассажиры, здорово пропахшие в пути бензином.

Фрося уже собралась выйти вслед за ними, но вдруг остановилась посреди салона. Она вспомнила, что не взяла с собой денег, и, значит, теперь ей нечем платить за проезд! С рюкзаком в руке она понуро подошла к кабине водителя.

— Дядь!

— А?

К ней повернулся молодой, усатый шофер в замасленной кожаной куртке. На нем была такая же кепка, как у Никанора. Только она не лежала на голове блином, а была лихо заломлена набок.

— У меня нету денег на билет. Что будем со мной делать?

Шофер сдвинул кепку на затылок и внимательно осмотрел Фросю.

— Из Папаново едешь?

Фрося кивнула.

— Кто ж тебя одну в такую даль отпустил?