Ее разбудили настойчивые телефонные звонки. Настя открыла глаза. За окнами было еще темно. И тихо так, ни машин, ни людских шагов по асфальту — значит, сейчас глубокая ночь, наверное, самое тихое время — около четырех.

Телефон продолжал наполнять квартиру длинными звонками. Ладно квартиру, он Настину голову разрывал изнутри. Настя никогда еще не злоупотребляла алкоголем и о том, что такое похмелье, знала только из рассказов так называемых старших товарищей. В глубине души она считала, что они просто хотят вызвать к себе жалость. Ну, что за чушь — похмелье. Не бывает никакого похмелья.

Не было его и сейчас. Настя лежала с открытыми глазами и чувствовала себя совершенно свежей, отдохнувшей, только не совсем выспавшейся. А телефонный звон все буравил голову, словно толстое шило.

Поняв, что просто так это не закончится, Настя наконец встала, вышла в коридор и сняла трубку.

— Алло, — она сама не узнала свой голос, глухой и хриплый спросонья.

— Настя! Настя! — из белой мембраны рвался мамин голос, не давая Насте вставить словечко. — Настя! Настя!

— Ну что? — не сказала, а как-то противно проныла Настя. — Чего тебе?

— Настя...

— Ну что, «Настя, Настя». Ты дашь поспать человеку или нет?

— Послушай меня, девочка...

— Ты опять напилась? Ма, хватит уже, а? А папа где? — она наконец включилась в происходящее, почти проснулась.

— Папа... — и тут Настя услышала, как на другом конце провода мама рыдает. Услышала и все поняла. Поверить еще не поверила, но поняла точно. Так рыдать люди могут только в одной ситуации.

— Мама... — начала Настя срывающимся голосом. Она не знала, что говорить дальше, боялась произнести слово, вертящееся на языке. Хоть бы мама первая сказала, но сквозь рыдания не доносилось ни одного внятного слова, и Настя, заставив разжаться окаменевшие губы, выдавила из себя:

— Папа?..

— Настенька...

— Что с папой? Ты где?

Мама издала какие-то странные звуки, не то глотала что-то, не то икала, потом, подавив рыдания, относительно спокойным голосом, ровно, словно диктуя, заговорила:

— Настя, умер наш папа. Вот так, девочка моя. Я сейчас была в морге. Умер.

— Как?

Мама снова начала что-то говорить, но Настя неожиданно перестала ее слышать. Нет, пол, как пишут в детективных книжках, не ушел у нее из-под ног, она не похолодела, не потеряла сознание. Просто все внутренности словно исчезли. Она стала легкой, кажется, легче воздуха. Иллюзия была настолько полной, что Настя буквально впилась пальцами в телефонную трубку, чтобы не взлететь под потолок.

Исчезли все звуки. Она не слышала маминого голоса, скорее, понимала, что из трубки продолжает литься монотонная мамина речь, но слова не вызывали в мозгу никакой реакции, никаких ассоциаций.

«Словно я заново родилась», — почему-то подумала Настя и тут же поняла почему. Теперь все, что было до этой минуты, все ее школьные истории, проблемы, все знакомства, старые и новые, друзья и подруги, грядущие экзамены, праздники и будни не имели ровно никакого значения. Начался новый отсчет времени, новая жизнь, к прежней, детской, не имеющая никакого отношения и никаким боком ее не касающаяся.

Настя сопротивлялась до последнего, пока только хватало сил, не давала ворваться в мозг образу, которого сейчас боялась больше всего. Но мама что-то крикнула, неожиданно громко посреди монотонного изложения событий, и это было последней каплей, сломившей сопротивление. Перед глазами Насти встало лицо отца. Папа улыбался, подмигивал, губы его шевелились, словно он уже начал говорить, но звук еще не долетел до Настиных ушей, как в каком-то гиперзамедленном кино. И Настя закричала. Из глаз хлынул такой поток слез, какого давно уже у нее не бывало, но она совершенно детским, сдавленным голосом продолжала, не обращая внимания на соленые ручьи, стекавшие по ее губам, кричать в черный кружок микрофона:

— Папочка, папочка, любимый, папочка!..

Когда Настя пришла в себя, был уже день. Она сидела в своей комнате на стуле перед выключенным компьютером, обхватив руками задранные вверх колени, сгорбившись и раскачиваясь вперед-назад. А в дверь звонили, длинно, прерываясь на секунду, снова давя на кнопку, видимо, точно зная, что дома кто-то есть.

Настя тряхнула головой, вскочила со стула, ее качнуло в сторону, и она, удивляясь внезапной слабости, пошла к двери.

— Кто там? — спросила она по привычке, крепко-накрепко вбитой в нее отцом. Хотя в двери и был глазок, Насте лень было в него заглядывать. Спросить — куда проще. По голосу все становится ясно, кто да зачем.

— Я, Настенька, я это, — мама за дверью говорила спокойно, видимо, перегорело уже в ней первое чувство, хотя, как знать.

Настя открыла дверь, мама прошла мимо нее, стащила высокие, почти такие же, как у дочери, модные ботинки и, пройдя в кухню, тяжело опустилась на табурет. Она сидела молча, уставившись на газовую плиту со следами вчерашнего кофе, который «убежал», а подтереть было недосуг. Настя проследила за ее взглядом, подошла к плите с тряпкой в руке, но мама остановила ее:

— Подожди. Сядь, — она вытащила второй табурет из-под стола, придвинула Насте. — Что же теперь будет, Настенька?

Она не знала, что ответить. Лицо мамы было словно вылеплено из гипса. Неаккуратно, грубо, как будто скульптор торопился и не сгладил ненужные неровности, какие-то бугры, борозды... Мамины глаза, большие, всегда сияющие — по ситуации — или весельем, или яростью, ибо она не знала «золотой середины» в своих чувствах, сейчас провалились в два черно-синих круга, таких отчетливых, как будто искусственных, нарисованных.

— Так что там? — осторожно спросила Настя.

— Он попал под поезд... Аркашенька наш... Какой ужас!..

— Не плачь, мамуленька... — Настя обняла мать за плечи, прижала к себе. — Не надо... Ничего ведь не изменишь...

Они сидели и плакали. Не обращая внимания на время, не подходя к телефону, который словно прорвало. Он трезвонил беспрерывно, заканчивалась одна серия звонков, тут же начиналась новая, прерываемая исправно, по-солдатски, даже с каким-то нелепым сейчас ухарством, включающимся автоответчиком. Они не разбирали голосов тех, кто оставлял свои сообщения, сидели обнявшись на кухне и плакали, шептались о чем-то, потом снова давали волю слезам.

— Мамочка, — сказала наконец Настя, чуть отстранившись от мамы, — может быть, поспишь немного? А?

— Да, Настенька, только вряд ли я усну... Не знаю.

Тогда Настя открыла холодильник, достала початую бутылку водки и протянула матери. Она вообще-то не поощряла этой родительской слабости, но сейчас...

— Спасибо, родная.

Только к середине дня Настя стала отвечать на телефонные звонки. И слава Богу, потому что хотя и скорбные, но деловитые голоса отцовских коллег по бизнесу и просто друзей все же вернули ее к действительности и повседневным заботам, которых, как оказалось, сейчас было невпроворот. Настя впервые непосредственно столкнулась со смертью близкого человека, и все эти тяжелые и неизбежные обязанности, свалившиеся теперь на них с мамой, сначала подавили ее, а потом странным образом отвлекли от тяжелой тоски и жалости к отцу, к маме и к себе, которые просто мутили ее разум.

День пролетел незаметно. Настя подняла голову, взглянула на часы и с удивлением отметила, что правы, наверное, взрослые, когда говорят, что время для них движется быстрее, чем для детей. А начиная с сегодняшнего утра она чувствовала себя, безусловно, взрослой, по-настоящему, со всей мерой этой самой «взрослой» ответственности за себя и, главное, за других.

На столе перед ней лежал лист бумаги, густо исписанный ее рукой. Там были телефоны, адреса, фамилии, цифры с вполне «взрослым» количеством нулей. Настя весь день отвечала на телефонные звонки, «сводила» друг с другом разных людей, изъявивших желание принять участие в организации похорон, поминок, покупке гроба, венков, кто-то сказал, что берет на себя обеспечение транспортом, кто-то еще что-то.