— Спасибо! — и, как волк, накинулся на пирог с голубятиной.

Впрочем волком он оказался с весьма аристократическими и утонченными манерами. Будь Стелла постарше, зрелище этого в высшей степени необычного бродяги навело бы ее на некоторые размышления. Но мир для Стеллы все еще был полон удивительных вещей. Самое заурядное происшествие часто казалось ей волшебной сказкой. И наоборот, в волшебных сказках она не видела ничего необычайного. Все и вся было настолько поразительно, что если что-то или кто-то был хоть чуточку еще более удивительным, она воспринимала это, как должное. К тому же, Стелла ни разу еще не сталкивалась ни с кем, кто хоть в малейшей степени напоминал бы этого мальчика, и ей было с ним легко. Впервые в жизни она почувствовала внутреннее сходство с другим человеком и чувство полной безопасности, безопасности не физической, а безопасности взаимопонимания, которое возникает между теми, кто одного поля ягоды. При всей силе ее любви к отцу и матушке, с ними у нее никогда не возникало такого чувства безопасности. Пропасть, которая разверзлась между ней и деревенскими ребятишками, лишь отражала трещину, наметившуюся между ней и родителями, но, тем не менее, она была. Не то было между ней и этим незнакомым мальчишкой. Это было очень странно.

Когда Стелла смотрела на него, ее охватывало странное чувство, будто она смотрит на самое себя… И все же она была совершенно уверена, что это не так… Во всяком случае, она надеялась на это — ведь он был уродом, вполне под стать бедняге Даниилу. Это было потому, горестно думала Стелла, что оба они были бродягами.

Мальчишка был довольно высок, и разодранная в клочья рубаха и рваные штаны болтались на его костлявом, тощем теле, как на огородном пугале, которое ставят в поле распугивать птиц. На этом сходство с пугалом и кончалось, и взрослый человек, наделенный проницательностью, вновь оглядев этого мальчишку, сразу отбросил бы это сравнение. Ему бы пришел на ум тонкий камыш, гнущийся под порывами ветра, или перепуганный, но не сломленный жеребчик, который галопом несется к морю, но уж никак не столь малоподвижная вещь, как пугало. Даже теперь, когда он сидел абсолютно спокойно, целиком и полностью — телом, разумом и душой — уйдя в поедание пирога, чувствительность и аристократизм его натуры сразу бросались в глаза. Аристократизм в данный момент выглядел довольно нелепо, но за ним стояло безупречное воспитание. Чувствительность обнаруживалась в выражении лица, упрямом и непреклонном, и быстрых, резковатых движениях. Лицо его могло бы служить образцом спокойной и респектабельной красоты, если бы не поразительная контрастность, которая сразу бросалась в глаза: грязные черные волосы и широкий умный лоб, кожа совершенно белая там, где она была спрятана от солнца, и дочерна загорелое лицо. Черные глаза хмуро глядели из-под густых черных бровей, а ноздри тонкого орлиного носа раздувались, как у встревоженного коня. Очертания рта выражали упрямство, смех же выдавал доброту. Ногти на руках были поломаны, ладони все в мозолях, но форма рук говорила о красоте и природном изяществе. Ног его не было видно, поскольку они были обернуты окровавленными и перепачканными грязью опорками, сделанными из разодранного ковра. Доев, мальчик аккуратно вытер пальцы о траву.

— А носового платка у тебя нет? — неожиданно спросил он Стеллу.

Стелла достала из кармана тоненький батистовый платочек и протянула незнакомцу. Он громко, старательно высморкался.

— Хуже этого ничего нет, — сказал он сердито.

— Чего «этого»? — не поняла Стелла.

— Чем сморкаться двумя пальцами.

— У старины Сола, нашего пахаря, отродясь не было носового платка, но он проделывает это весьма изящно, вот так, — и Стелла очаровательно и очень серьезно безо всякой вульгарности изобразила, как сморкается старина Сол.

— Тут практика нужна, — согласился мальчишка. — Ты не возражаешь… пожалуйста, можно мне взять твой носовой платок?

До сих пор в нем не наблюдалось особой серьезности, теперь же она на миг обнаружилась в этой застенчивой просьбе. Стоило Стелле кивнуть и улыбнуться, как она тут же исчезла, и мальчишка со смешком засунул платок в карман.

— Меня зовут Стелла Спригг, — вежливо сообщила Стелла, — а тебя?

Для нее, как и для любого ребенка, было страшно важно знать, как человека зовут. Имя, данное при крещении, связывало человека с Богом, а фамилия — с отцом. Если у него есть оба этих имени, значит, есть и место на земле, и он может чувствовать себя уверенно и полноценно. Если же нет ни того, ни другого, это очень плохо, значит, человек упал на самое дно, и живет без роду, без племени. А если имя только одно, то и человек так себе — ни туда, и ни сюда.

— Захария, — ответил мальчик.

— Захария? А дальше никак?

— А дальше никак.

— Только имя?

— Только имя.

Стелла посмотрела на мальчика озадаченно. Он хромал — она заметила это еще у калитки, когда в первый раз увидела, как он шел, и вдруг подумала, что если бы не отец и матушка Спригг, то она тоже стала бы несчастной бродяжкой, ведь ее родная мать умерла… Это воспоминание усилило чувство единства с Захарией, и девочка тихонько положила маленькую руку ему на колено.

— А знаешь, откуда ты родом? — с интересом спросила она.

Фамилия Спригг и название Викаборо в ее сознании были неотделимы друг от друга. Стелла была родом из Викаборо потому, что она была одной из Сприггов, и просто не представляла себе человека без имени да еще и пришедшего из ниоткуда.

— С луны, — быстро ответил Захария, — разве ты не видела там меня?

Стелла засияла от восторга. Она любила лунный свет, и еще совсем-совсем в детстве ужасно жалела, что человек с Луны не может сойти вниз и немного поиграть с ней.

— Захария Мун[9], — с удовольствием произнесла девочка и почувствовала, что теперь знает о нем гораздо больше.

Захария взял ручку, доверчиво лежавшую на его колене, мягко и осторожно, как будто это была маленькая хрупкая птичка, перевернул ее и сложил свою ладонь и ладошку девочки вместе, словно две створки раковины.

— Я пришел с Луны, а ты — звезда, — сказал он, — значит, мы так и должны были впервые увидеть друг друга ночью.

И он мягко разжал девочкину руку, будто выпуская пойманную птичку обратно на свободу.

— Но тебе давным-давно пора быть в постели.

Он неуклюже поднялся, все еще с таким видом, как будто ему приходилось ступать по раскаленному докрасна железу, взял кружку и тарелку и протянул девочке руку.

— Идем, Стелла. Я провожу тебя до калитки.

Он неожиданно стал очень взрослым и далеким, и Стелла почувствовала, как по ее спине пробежал холодок. Но она послушно встала, вложила свою руку в его, и они молча пошли, — ковыляющий Захария и Стелла, легкая и воздушная, как дочь феи. Ходж вприпрыжку бежал позади них. Когда они дошли до высокой запертой на замок калитки, Захария помог девочке и собаке перебраться через нее, а потом передал чашу и тарелку.

— Спасибо, — сказал он. — С того времени, как я покинул Луну, мне ни разу не приходилось есть ничего вкуснее. Прощай, Звезда. Прощай, Ходж.

В его голосе звучала грустная безысходность, и Стеллу охватил страх, как будто она была створкой раковины, которую отрывают от другой створки.

— Нет, Захария! — крикнула она. — Нет!

Ее подбородок едва доставал до вершины калитки, и она, приподнявшись на цыпочки, вцепилась в створки обеими руками. Ходж просунул голову в щель под калиткой и жалобно заскулил. Захария перевел взгляд с маленького заостренного личика и ряда таких же маленьких побелевших пальчиков на пушистую мордочку внизу, как будто стараясь запомнить их навсегда.

— Ты о чем, Стелла?

— Никаких «прощай», — сказала Стелла.

Захария помрачнел. Глядя ему в лицо снизу вверх, Стелла заметила на нем странные темные тени, делавшие его похожим на луну. Мальчик резко оборвал вздох, как будто собираясь что-то сказать, но потом, по-видимому, передумал, потому что лицо его вдруг приняло жесткое выражение, и он, не бросив больше на Стеллу ни одного взгляда, отвернулся и скрылся за оградой из терновых кустов.