— Смотрите, «Виктория», — прошептал он.

— Что там такое с «Викторией», — спросил тот раздраженно.

— Почти нет огней. Они не зажгли адмиральские огни.

Старший мичман пристально посмотрел в море. Сообщение между судами было затруднено. Их фрегат знал только то, что они победили.

— Нет адмиральских огней, — тупо подтвердил он.

— Нет, — согласился Захария.

Они продолжали упрямо всматриваться в темноту и их лица казались совсем серыми в убывающем свете. И на всех судах флота люди глядели на «Викторию». Триумф сменялся недоверчивым страданием, по мере того как вокруг становилось все темнее и тише. Победа? Она не радовала их больше, потому что пришла к ним окутанная тьмой, как и корабль, носящий ее имя. Нельсон был мертв.

Через несколько дней после того, как до Торкви дошли новости о Трафальгарском сражении, аббат, человек железного сложения, заболел гриппом. Он не обратил на него особого внимания, поскольку болезнь сама по себе рассматривалась им как нечто, недостойное внимания. Однако он не поехал на Гентианский холм, так как чихал и кашлял самым устрашающим образом. Более того, аббат, казалось, несколько утратил контроль над своими ногами и был неспособен к длительной ходьбе. Да и погода вдруг стала самой неприветливой, холодной и дождливой.

Аббат де Кольбер поэтому сидел в своей гостиной и работал над последней книгой, держа свою ноющую спину прямо, как шомпол, и с некоторым усилием принуждал свою гудящую голову к умственной работе, не давая ей никаких поблажек. Он дрожал от холода, но считал ниже своего достоинства надевать в помещении верхнюю одежду. Рядом с его левой рукой лежала наготове высокая стопка аккуратно сложенных прекрасных льняных носовых платков. Высота этой стопки уменьшалась с течением дня, и каждый использованный платок святой отец брезгливо швырял в бельевую корзину, стоявшую справа от него на полу.

Под столом у его ног лежал Ровер, собака его экономки, готовый помочь расправиться со следующей трапезой, которую принесут аббату. Ровер всегда с готовностью оказывал ему помощь во время еды, так как аббат не обладал большим аппетитом, но не хотел задевать чувства своей экономки, демонстрируя неуважительное отношение к ее стряпне. Поэтому начиная с 10 ноября Ровер исправно съедал практически всю еду, приготовленную для аббата, и заметно прибавил в весе. Они вдвоем жили так душа в душу целую неделю, пока наконец однажды утром после плохо проведенной ночи аббат не почувствовал острую боль в груди и при дыхании.

И самую раздражительную неспособность встать с постели. Он был разъярен и позвонил.

Его экономка, миссис Джуэл, сложила руки на своей обильной груди и внимательно осмотрела аббата взглядом знатока.

— Что вам нужно, сэр, так это хорошее кровопускание, — сказала она. — Сколько раз за последнюю неделю я говорила это, но вы же никогда не обращаете внимания на то, что я говорю. Вам же хуже. Я пошлю Джуэла за Паркером.

— Вы не сделаете ничего подобного, — отрезал аббат.

Паркер был общительным цирюльником и аптекарем, чьи грубые шутки очень помогали выздоровлению членов семьи Джуэл, но он был совершенно не по вкусу аббату.

— Если вы действительно считаете, что мне нужен доктор, то пошлите за доктором Крэйном с Гентианского холма и ни за кем другим.

Аббат утомленно закрыл глаза.

— Доктор Крэйн! — воскликнула миссис Джуэл. — Если бедному Джуэлу придется топать до самого Гентиен Хилла в такую погоду, то что я буду делать с одной своей парой рук, когда заболеете вы оба?

Она возмущенно вышла из комнаты и вернулась через несколько минут в сопровождении Ровера с горячим молоком и помогла аббату выпить его. Однако она оскорбленно молчала и немедленно ушла снова. Аббат не знал, послала ли она за доктором Крэйном, или нет, но надеялся, что послала. Он чувствовал, что очень хочет видеть именно доктора.

Удары хвоста и фырканье под кроватью показали ему, что Ровер улегся там в надежде, что последующая трапеза будет более обильной, чем предыдущая. Ровер был старой черной охотничьей собакой. В детстве у аббата в замке была собака, весьма похожая на Ровера. Как же ее звали, Господи? Жюль Тет-Нуар. У аббата в детстве была оспа, и Жюль Тет-Нуар почти все время болезни провел под его кроватью, фыркая и стуча хвостом. Во время долгих ночей молодому хозяину было приятно его присутствие, и теперь аббат был рад присутствию Ровера. Успокоенный горячим молоком, он уснул тревожным лихорадочным сном, в котором прошлое снова было с ним рядом.

Окно было широко открыто навстречу раннему утреннему солнцу, и сквозь него вливался запах сосен. Тет-Нуар лежал под кроватью, и мать аббата, молодая и красивая, стояла перед ним. Она легко положила руку на его плечо, и он открыл глаза, чтобы взглянуть на нее. Но она уже не была молодой — ее лицо было белым и напряженным, хотя говорила она достаточно спокойно.

— Они здесь, Шарль, — прошептала она.

Накануне вечером он лег одетым, и поэтому вскочил в мгновение ока и бросился по красивой каменной лестнице вниз, в холл, где его отец и братья, немые от гнева, тащили тяжелую мебель, чтобы укрепить солидную дубовую дверь… Никого из слуг не было видно, вероятно, они убежали… Графиня сидела на лестнице.

— Я не думаю, что из этого выйдет что-нибудь хорошее, — глухо сказала она мужу и сыновьям. — Если мы будем сопротивляться, эти звери наверняка убьют нас, если же нет, они могут сжалиться над нами.

Но мужчины даже не слышали ее. Да она и не предполагала, что они услышат. Их первобытные инстинкты были возбуждены толпой, видимой через окна, которая хлынула через их сад, топча ногами цветы, ломая тисовые изгороди и розовые кусты. Люди были вооружены всем, что только попалось под руку, — пиками, вилами, горящими факелами, дубинками. Толпа была вне себя от ненависти, в ней не осталось ничего человеческого. Граф и его сыновья в своем бешенстве тоже едва ли походили на людей. Их единственная цель заключалась в том, чтобы защитить свои права, может, даже по звериному свирепому закону джунглей — зубами и когтями. Забаррикадировав дверь и зарядив мушкеты, они направились каждый к своему окну в холле.

Не было смысла говорить с ними. Графиня выпрямилась, сняла четки со своей шеи и начала перебирать их. Ее лицо было мирным и глаза спокойными.

Они стреляли через окна, пока не загорелся замок, а когда дверь не выдержала напора и толпа ворвалась к ним, они обнажили свои мечи. Четыре опытных воина, доведенных до высшей точки ярости и воодушевления в защите того, что им было дорого, они сдерживали толпу довольно долгое время. Шарль испытывал свирепую безумную радость от битвы, даже когда увидел, что погиб его старший брат — он только начал сражаться еще яростнее.

Он бился с одним человеком, когда другой ранил его пикой в бедро. Затем брошенный камень ударил его по голове. Вращающаяся темнота, освещенная вспышками пламени, казалось, охватила его. Из темноты он успел увидеть, как его мать стоит на коленях на плитах холла и держит тело старшего сына. Ее лицо все еще было спокойным, губы беззвучно двигались. Это было странно мирное зрелище. Потом осталась только темнота.

Она, казалось, владела им долгое время, обжигающая темнота, горячая, как пламя горящего замка, и ревущая в его уши, как это раньше делала толпа. Пахло так же ужасно: тошнотворный запах немытых тел и грязной одежды — настоящее дыхание нищеты. Он пытался избавиться от него, поворачиваясь и так и этак, но не мог двинуться — он был связан цепями, и они врезались в его измученное тело. Иногда он кричал от этого, и тогда ему казалось, что мать приходила к нему, давая напиться, и он снова успокаивался.

Казалось, это продолжалось целую вечность, а затем медленно, с перерывами, свойства темноты изменились. Иногда она становилась прохладной и очень спокойной, а вместо запаха нищеты появился аромат сосен. Его мать приходила чаще, и Шарль чувствовал, что она снова стала молодой. Он тоже стал совсем маленьким мальчиком и шел через снежный лес к своей первой полуночной мессе. Он стоял на коленях, смотрел на тесное помещение, а вокруг раздавалось чудесное пение мессы. Шарль пошевелил холодными пальцами в теплых ботинках, вдохнул запах ели, смешанный с запахом ладана, свечей и счастья. Он прищурился на свечи и захотел получить одну из них. Если бы она была у него, подумал Шарль, он бы нес ее через лес домой очень осторожно и не дал бы ей погаснуть.