Стелла стояла почти неподвижно минуты две, ощущая себя крайне странно. Она чувствовала, что граф де Кольбер исчез навсегда, как исчез тот отшельник в ту ночь, когда он и Розалинда спасли ее возлюбленного во время шторма. Когда он вернется к ней снова, это будет уже не тот граф де Кольбер, а некто совсем другой. Стелла разжала руки и со счастливым вздохом опустила медальон под платье. Она знала, что Захария был уже спасен.

Аббат ехал в Лондон под дождем и ветром — погода разразилась бурей, которая была одной из самых страшных на его памяти. Ему удалось занять место внутри дилижанса, и он сидел в своем углу, завернувшись в плащ от ледяных сквозняков, а дождливые капли, просачивающиеся сквозь крышу, ритмично капали ему на шляпу. Дилижанс был переполнен, и собравшаяся компания была ему не по вкусу.

Он удивлялся себе. Его поездка в Эксетер была необходимостью, и было условлено, что он отправится с приятелем Карейсов в прекрасной четырехместной карете, а теперь он трясся в не очень чистом дилижансе, который протекал и пах навозом, зажатый большинством, жующим хлеб с луком и проклинающим правительство голосами, которые били по чувствительным перепонкам его ушей самым болезненным образом. И почему? Потому что маленькой девочке, которую он любил, приснился кошмарный сон, и деревенский доктор прислал ему словесный вызов, который гордость не позволила аббату не принять.

Он отправился в погоню за дикими гусями без каких-либо убедительных причин. Какой он глупец! Он, должно быть, страдает ухудшением памяти, которым, как он знал, страдали все, кто жил подолгу в этом влажном климате Запада, среди этих округлых, зеленых и часто посещаемых феями и эльфами холмов Девона.

Аббат решительно взял себя в руки. Его настроение было просто реакцией, с которой ему сейчас следовало бы просто познакомиться поближе. Когда принимаешь решение, основанное на интуиции, которая зачастую вернее мирского здравого смысла, и гордишься этим, на следующий день приходит неизбежное качание маятника, и гордость постепенно исчезает. Но все же интуиция остается такой, какой она и была — верной. И в любом случае не было ничего такого, чего бы mon Pere не сделал для своей Стеллы.

Аббат сразу вспомнил о другом, небольшом деле, которое Стелла просила для нее сделать. Прошло уже десять дней с тех пор, как девушка дала ему книгу, которую бабуся Боган нашла в башне церкви Кокингстон, и попросила выписать для нее историю из этой книги. Он все ждал свободного времени, чтобы не торопясь разобрать неясный почерк, а в этом скучном путешествии времени для этого было достаточно. Книга лежала в одном из глубоких карманов плаща, в другом находился требник. Он достал книгу и открыл ее, с восхищением разглядывая превосходные маленькие изображения горечавок на первой странице, и сразу забыл волнения путешествия, запах лука, капли дождя, падающие на его шляпу и ледяные сквозняки. Мало того, когда подошло время следующей молитвы, аббат совсем позабыл про требник. Книга начиналась с легенды, которую он смутно вспомнил на берегу моря, но это было только начало истории, которая захватила его целиком на протяжении всей дороги в Лондон.

Кофейни, гостиницы и все остальные места были переполнены людьми, до которых аббату не было никакого дела, но ему удалось снять комнату в доме, в котором он жил в те горькие дни после своего первого возвращения из Ирландии. Владелицей дома была все та же честная и чистоплотная женщина, которая не надоедала ему долгими разговорами. Высокий шаткий дом находился далеко не в фешенебельном квартале, но аббату нравились его узкие трубы и кое-где покрытая мхом волнистая коричневая крыша, фонарь над входной дверью и старые изношенные ступеньки лестницы, которая вилась в темноте вокруг дубовой колонны выше и выше — до его комнаты в мансарде. Комната была восьмиугольной и настолько маленькой, что кровать с покрывалом из темно-красного репса почти заполняла ее. За зеленой панельной обшивкой находился умело спрятанный шкаф для одежды. Стол и стул расположились у окна, а на маленькой каминной полке стоял медный подсвечник.

Внизу, на вымощенной булыжником улице, раскинулся небольшой рынок с палатками для цветов и овощей, а в проеме между двумя фронтонами можно было заметить ветви деревьев и возвышающийся за ними тонкий шпиль церкви. Это была одна из окраин Лондона, не слишком удаленная от деревенских звуков и запахов. Стоя у открытого окна, аббат вспомнил, как весной птичьи трели вторят звону колоколов и как зимними вечерами раздаются звуки охотничьих рожков. Он вспомнил осенний запах сырой земли и дым костров, аромат хризантем на цветочных клумбах. Что ж, если он вынужден терпеть лондонскую грязь, то по крайней мере он был рад тому, что у него будет тихое пристанище, раскачивающееся, как зеленое гнездо, высоко в чистом небе… Оно качалось, а аббат, когда дул ветер, вспомнил милый старый дом со съехавшей черепицей и гниющими балками… Это было вполне подходящим местом для того, чтобы при свете луны и свечи переписывать для Стеллы историю бессмертной любви на Гентианском холме.

Аббат не терял времени даром. Каждое утро он посещал Ньюгейтскую тюрьму, присоединяясь к печальной толпе, ожидающей у двери. Благодаря своей респектабельной внешности, он был принят первым и проведен в переднюю, где обыскивали посетителей. Аббат с холодным отвращением подчинился этой процедуре, хотя с него не стали снимать одежду и проверили только карманы.

— Что вы, собственно, хотите обнаружить? — брезгливо спросил он у тюремщика.

— Яд или веревку, сэр, — прозвучал ответ. — Вы не представляете себе, к каким только уловкам не прибегают родственники заключенных, чтобы переправить им предметы, с помощью которых можно покончить с собой. И это несмотря на то, что они знают, их самих могут посадить в тюрьму, если найдут что-нибудь подобное.

Аббат оглядел грязную темную комнату, в которой находился. Она охранялась мушкетонами, установленными на подвижных вагонетках, а стены были увешаны цепями и кандалами. «Ад на земле», — мысленно назвал он это место. Аббат знал, насколько жестокими были в это время уголовные законы Англии, за самые незначительные преступления мужчин и женщин пытали и вешали. Ему пришла в голову мысль о той страшной сцене, которую он увидит через минуту, и понял, что это вернет весь ужас прошлого, который он так старался забыть. Потом аббат вдруг вспомнил вид с Бикон-Хилл на рождественскую елку, Стеллу в маленькой зеленой гостиной и участников рождественской пантомимы, при свете луны проходящих через ворота. Это тоже была Англия и жизнь.

Он прошел вниз по каменному коридору к двери, которую открыл второй тюремщик, охраняющий ее. Пройдя, аббат оказался в длинном узком коридоре, стены которого состояли из железных брусов. С одной стороны находился двор, вокруг которого была построена тюрьма и где гуляли заключенные, а с другой стороны, за двойной решеткой, начинались тюремные камеры.

Это было даже хуже, чем он думал, и напомнило ему прошлое более явственно, чем он предполагал. Невольно аббат отпрянул назад, прижавшись спиной к брусам, окружавшим двор. Волна отвращения поднялась в нем, и на минуту или две у него потемнело в глазах. В ушах стоял шум, подобный морскому, и граф де Кольбер почувствовал смертельный холод. Потом ему удалось взять себя в руки и двинуться вперед как раз, когда дверь снова открылась и через нее ринулись те, кто находился в начале толпы, ожидающей у ворот. Они кричали заключенным, находившимся за двойной решеткой и напирали на аббата, прижав его к брусам так, что он вынужден был уцепиться за них, чтобы его не сбили с ног.

Тяжело дыша, аббат протиснулся вперед, пристально всматриваясь в обитателей этой ужасной клетки. Большинство из них имело почти нечеловеческий вид, многие были одеты только наполовину. Грязь, теснота, шум и вонь стояли ужасные. Многие мужчины были пьяны, потому что на получаемую ими милостыню им разрешалось покупать в тюрьме ликер.