Аббат быстро одолел подъем, вошел в часовню и огляделся по сторонам.

«Это абсурдно, — подумал он. — До такой степени любить это место, что каждый раз проверять, все ли с ним в порядке…»

Часовня как всегда была пуста и холодна. Пока она будет стоять здесь, с ней не произойдет никаких перемен. Никто не сможет украсть этот пол из грубого камня, этот свод, этот умывальник, эти две ниши в северной стене, этот цветок, выбитый между ними в камне. Перемены вносила только погода и солнечный свет. Сегодня тени были голубыми, яркими и хрупкими, как стекло.

Он преклонил колена перед умывальником, глядя на то место, где когда-то помещался алтарь. Здесь было прохладно, но из отверстия не застекленного окна на аббата де Кольбера изливался яркий теплый солнечный свет.

— Laudate Dominit omnes gebtes: laudate eum omnes populi. Quomam confirmata est super nos misercordia ejus: et veritas Domim manet in aeternum[12].

Слова. Такие короткие, такие легкие… Они не срываются с человеческого языка до времени, робко ждут своей очереди, но всегда готовы к использованию… Однако от мирской усталости они уводят к небу лучше любой музыки… Музыка… Крылья Персея… Крылья на ноющих, саднящих ногах. Молитва на устах. Небеса и твердь земная. Вечная жизнь во хлебе и в вине. Слова всегда уносили его в мир тишины, и он возносил в этом мире молитвы, потеряв чувство времени.

Снова вернувшись к ощущению реальности, аббат де Кольбер проговорил вслух, сам не сознавая того:

— Sit nomen Domini benedictuin: ex hos nunc, et usce in saeculum[13].

Какой-то легкий шум дошел до его сознания. Какой-то шорох, словно пробежала мышь. Он оглянулся через плечо, ожидая увидеть эту мышь, но увидел девочку в зеленом плащике и зеленой шапочке. Девочка сидела на скальном возвышении как-то степенно, с достоинством. Руки ее были спрятаны в коричневую муфту. Она смотрела на аббата недетски серьезным взглядом своих лучистых глаз, но встретившись с ним взглядом, дружелюбно улыбнулась. Эта улыбка ворвалась к нему в сердце, больно коснувшись его. Он неуверенно и порывисто поднялся с колен, опираясь одной рукой о стену, и посмотрел в ее серые глаза, словно слепой. Причем лицо у него было в то мгновение настолько диким, что любой другой ребенок на ее месте испугался бы. Но только не Стелла. Во-первых, она была бесстрашна, а во-вторых, до сих пор она встречала по отношению к себе со стороны людей только добро и не знала другого. Встречаясь взглядом с другим человеком, она привыкла отдавать ему любовь к жизни и принимать за этого его любовь.

— У вас болят колени? — с участием в голосе спросила она.

— Немного, — напряженно ответил аббат.

Он уже справился с собой, но неподвижно стоял на месте, держась рукой за стену. Он понятия не имел о том, как нужно говорить с детьми. О детях он не знал ничего. Его собственный ребенок был слишком мал, когда его постигла смерть… Смерть… Тереза… На какую-то секунду аббату стало дурно. Господи, неужели ему никогда не смириться с этим?

Он заметил, как девочка пошевелилась. Маленькая ручка в рукавчике показалась из муфты и легла на камень. Это был жест приглашения. Она снова улыбнулась и склонила голову чуть набок, как малиновка.

О, женщины! Едва только выбравшись из колыбели, они уже умеют соблазнять мужчин!..

Впрочем, нет… Приглядевшись, аббат де Кольбер увидел, что она вовсе не кокетничает.

Освятив часовню крестным знаменем, он не без труда опустился рядом с ней на низкий камень, смешно вытянув перед собой длинные ноги. Так они сидели вместе, завернувшись в свои плащи, глядя друг на друга, и зимний солнечный свет падал на их лица.

— Вы страдаете люмбаго? — спросила Стелла и тут же, словно спохватившись, добавила. — Сэр?

Ее научили обращаться к взрослым «сэр» и «мадам», но она часто забывала это делать. Вовсе не из неуважения. Просто к каждому человеку она проникалась глубоким интересом, который словно сближал их, и это сближение уже не допускало формальностей. По той же причине Стелла часто забывала и об обязательном реверансе.

— Спасибо за заботу, нет, — ответил аббат. — Мне трудно сидеть на этом камне просто потому, что я намного больше тебя.

Стелла улыбнулась, радуясь тому, что этот старик не страдает люмбаго.

— А у отца Спригга люмбаго, — совершенно серьезно объяснила она. — Ужасно больно. Матушка Спригг всегда согревает на печке мешочек с солью и прикладывает к больным местам. Очень помогает.

— Скажи… а эти отец и матушка Спригг… они твои родители? — спросил аббат с расстановкой.

Он совсем позабыл сейчас о том, что не умеет разговаривать с детьми. В разговоре с этим ребенком ему было совсем легко, и это была целиком заслуга девочки. И хотя улыбка этого милого создания с болью проникла в сердце священника и отголоски этой боли все еще слышались, сам факт появления в часовни этой крохи был для него радостью и чудом.

Он уже так давно не испытывал этого драгоценного чувства, когда кажется, что держишь в руках невиданное сокровище, что уже и не помнил, те же ли это ощущения. Впрочем, теперь ему живо вспомнились прежние далекие времена. Ему вспомнился тот далекий день, когда он мальчиком был допущен к первой в своей жизни полуночной мессе и кюре подал ему зажженную свечу. Священный миг, когда он поднял глаза и увидел идущую к нему Терезу, которая держала в руках тот Божественный дар, который принесла ему. Он вспомнил день, когда, будучи в Ирландии, увидел пролетающего над монастырским озером лебедя. И день, когда старик-кюре оглянулся на него с двуколки и улыбнулся. Все эти короткие мгновения, имевшие в себе спасительную силу Божественного дара, вдруг живо вспомнились ему. Явление этого маленького существа в часовне, этого ребенка, этого волшебного создания, казалось еще одним таким случаем, еще одним мгновением.

Аббат стал вежливо расспрашивать девочку, а та вежливо и спокойно отвечала. Тем временем он рассматривал маленькое и смуглое личико, которое напоминало по форме сердечко, упрямую верхнюю губу и прямой маленький носик, смешинки в уголках ее изогнутого рта… Он чувствовал, что раз увидев это лицо, человек уже будет не в силах его позабыть. И снова перед его мысленным взором пронеслись тени зажженной свечки, убаюкивающих рук Терезы, отражение крыльев лебедя в озере… и, наконец, улыбка, дружеская улыбка этой девочки. Он понял, что в эти мгновения достиг очередной вехи в своей жизни.

— Да, я считаю отца и матушку Спригг своими отцом и матерью, — ответила Стелла.

Она сказала это и не солгала. Эти люди спасли ее. Любили ее. Отказывать им в праве называться ее родителями, значило бы отплатить им за все черной неблагодарностью.

— Ты живешь в Торкви, дитя мое?

— Нет, сэр, я живу на хуторе Викаборо, около Гентианского холма.

— Ты пришла сюда одна?

— Доктор Крэйн проводил меня до подножия холма. Сам он пошел к одному своему пациенту, а потом вернется и заберет меня. Я слышала те чудесные слова, которые вы произносили здесь, когда я вошла… Захария иногда тоже так говорил.

— Тебе понравились эти слова?

Девочка кивнула.

— И мне они нравятся, — сказал аббат. — Они похожи на крылья, не правда ли?

— Они воспаряют, — сказала она. — А потом падают ярким светом.

— Да, я знаю. А этот Захария, слова которого тебе нравятся, он что, твой брат?

Он заметил, как из уголков упрямого рта исчезли смешинки и серые глаза потемнели.

— Нет. Он уплыл за море. А я прихожу сюда, чтобы думать о том, что он скоро вернется. Как Розалинда.

Аббату в общих чертах была известна легенда об этой часовне.

— Раз в год, как Розалинда? — переспросил он.

— Да. Сегодня я пришла в первый раз. Захария уехал двадцать седьмого ноября, так что вообще-то нужно еще долго ждать годовщины, но я пришла раньше, потому что…

Она запнулась и на лице ее мелькнула мгновенная озабоченность.