Но он не мог отнести ее домой, потому что не мог идти. Он лежал плашмя на спине, и при каждом движении голова его раскалывалась от боли. Он уже не был мальчиком. Не был счастлив. Он был взрослым мужчиной и был ранен и придавлен грузом невыносимого страдания, причем не только телесного. Однако аромат сосен был с ним — он появился, принесенный легким прохладным ветерком через незнакомое окно. И свечи были — Шарль лежал, щурясь на них, на них и на очертания креста, четко выделявшиеся на фоне бледного мерцающего света. И где-то действительно пели мессу. Нет, не пели, читали. И только два голоса — голос старика и отвечающий голос женщины. Ему показалось, что это была его мать. Он закрыл глаза и слушал, пока его снова не окутала темнота, на сей раз свободная от боли и ужаса.

Шарль открыл глаза, и хотя свечей больше не было, свет стал ярче, а снаружи в лесу пели птицы. Лето, вспомнил он. Его мать медленно приближалась к постели, наклонив голову и что-то очень аккуратно неся в руках — как будто это был драгоценный дар, нечто, что можно разбить так же легко, как юность или радость. Шарль произнес ее имя, ласковое уменьшительное имя, которым называл ее в минуты особой нежности. Она остановилась, подняла голову — и оказалась не его матерью. Это была стройная женщина в простом сером платье крестьянки, с коротко, как у мальчика, обрезанными темными волосами. Она поставила то, что несла, на табурет — это оказалось всего-навсего чашкой молока — потом подошла и остановилась, радостно глядя на него. Возможно, пару лет назад она была молодой и красивой, но сейчас не осталось ни того, ни другого. В сердце мужчины, смотрящего на нее снизу, опять поднялась ярость на силу, уродовавшую в то время всех женщин во Франции. Но женщина улыбнулась, лицо ее преобразилось. Когда она улыбалась, в глазах ее сияли звезды, лицо светилось, и губы изгибались от счастья, которое давно исчезло с тощего лица. Она была такой юной, когда улыбалась, что казалась совсем маленькой девочкой. И Шарль полюбил ее в ту минуту сразу и навсегда.

— Как вы меня назвали? — переспросила она, все еще сияя.

— Так я иногда называл мою мать. Я думал, что вы — это она.

Ее улыбка угасла, и свет покинул уставшее лицо, как будто задули свечу, но сочувствие, которое пришло на смену радости, было таким глубоким, что, казалось, физически поддерживало Шарля. Именно благодаря ему горе тогда не овладело им целиком и не убило его в последующие дни.

Это были странные дни злого страдания и беспомощности и еще более странной попытки счастья пробиться через злость и муку, но постепенно ошеломляющий калейдоскоп впечатлений, которые обрушились на Шарля, обрел ясные очертания, и он обнаружил, что лежит на жесткой постели за алтарем маленькой церкви в сосновом лесу, страдая от ожогов, контузии и раны в ноге, которая заживала не так хорошо, как положено.

Кюре сказал, что они принесли его туда прямо из замка; церковь казалась более безопасным укрытием, чем дом священника. Старик избегал говорить о том, кем были таинственные «они», совершившие этот акт милосердия, но его обожженные и до сих пор забинтованные руки позволяли предположить, что и сам он, возможно, имел к этому какое-то отношение. Однако женщина в крестьянском платье, которую звали Тереза, более свободно отвечала на вопросы, когда они с Шарлем оставались одни.

Кюре не было в деревне — он навещал умирающую женщину на дальней ферме, — когда разъяренная толпа подошла к замку. Это была только часть той волны, что катилась тогда по Франции — армии голодающих крестьян, людей, выползших из тюрем и городских трущоб и подобных крысам из сточных канав. Это были страдающие и потерявшие рассудок люди, забывшие жалость, но сохранившие понятие о справедливости и взявшие на себя право судить. Тереза говорила об этих людях с каким-то мучительным сочувствием, но Шарль, молодой граф де Кольбер, не мог испытывать по отношению к ним ничего, кроме отвращения и ненависти, которые временами трясли и изматывали его, как лихорадка.

Кюре, возвращаясь с фермы в сопровождении спутника, увидел дым горящего замка и бросился туда. Толпа растащила из замка все, что смогла, пока пламя не отогнало ее прочь. Кюре никто не помешал, он проник через окно в замок и нашел тела своих друзей. Обнаружив, что Шарль еще жив, он вытащил его первым. Он бы вернулся, если б смог, и вытащил, мертвых, однако к моменту, когда он вытащил Шарля, это было уже невозможно…

— Он сделал это один? — спросил Шарль, отвернувшись от Терезы, в то время как она тихо и правдиво отвечала на его вопросы.

— Деревенские боялись идти с ним к замку, но несколько человек — я думаю, это были ваши слуги, которые убежали в деревню, — последовали за ним и спрятались в лесу. Это они перенесли вас сюда.

Она поднялась и быстро вышла. Эта женщина всегда безошибочно определяла, когда он хотел остаться один.

Позднее, глядя с высоты своего великолепного роста на сутулого маленького старого кюре, Шарль сказал, подняв обожженные брови и мрачно пытаясь улыбнуться:

— А вы гораздо сильнее, чем я думал, отец мой.

— Я бы никогда не смог вытащить вас через окно, сын мой, без помощи Терезы, — признался старик. — Она очень сильная молодая женщина.

— Тереза? — воскликнул изумленный Шарль.

— Она пришла вместе со мной с фермы, — спокойно пояснил кюре. — Я запретил ей идти за мной в замок, но когда я подтащил вас к окну, она как раз залезала внутрь.

И старик направился, прихрамывая, в ризницу приготовить свою постель. Он спал в ризнице, чтобы присматривать за Шарлем ночью. Тереза ночевала в доме священника с экономкой кюре. Кто была эта милая и мужественная женщина? Шарль, любя ее, испытывая счастье только от одного ее присутствия — Господи, какой дар, какой странный дар посреди этого несчастья! — все же ничего не знал о ней. Она держалась с ним дружелюбно и непринужденно, была сочувствующей и умелой сиделкой, и все же ощущалось в ее сдержанности что-то, что не допускало расспросов, а ее достоинство могло показаться холодным, если бы она не была таким живым и любящим созданием. Кюре, когда Шарль пытался его расспрашивать, тут же ковылял прочь, чтобы сделать что-то по дому, а Шарль пока еще не мог встать и последовать за ним.

Но все же настал день, когда он смог это сделать и, прихрамывая, пошел за стариком в ризницу.

— Отец мой, кто такая Тереза? — упрямо спросил Шарль, держась за стол, стараясь говорить твердым голосом и сохранять невозмутимый вид, но он так любил ее, что ноги его дрожали.

— Сын мой, — мягко ответил кюре, — не обращайтесь ко мне в моей собственной ризнице так, будто держите меня под дулом пистолета.

— Но я должен знать, отец мой. Вы не понимаете, я должен знать.

Старик проницательно посмотрел на графа и понял, что происходит в его душе.

— Сядьте, — сказал он резко.

Шарль присел, и они уставились друг на друга через стол. Старик некоторое время твердо смотрел на молодого человека, как бы пытаясь приготовить его еще к одному испытанию, затем взглянул на свои старые узловатые руки, лежащие на столе, и начал говорить спокойно, будто обращаясь к себе, а не к сидящему напротив Шарлю.

— Я расскажу вам о Терезе. Может быть, мне следовало сделать это раньше. Вы помните тот кармелитский монастырь у моста в Отвилле? Может быть, вы и не заметили его. Мрачное место, окруженное высокими стенами. Моя сестра была там настоятельницей. Несколько недель тому назад террор докатился до Отвилля. Я не буду говорить о том, что произошло, ни в городе, ни в монастыре. Но даже в эти времена страшного суда что-то все же удается спасти — одно там, другое здесь. Для меня это знак того, что Бог все еще жив. Вас спасли из горящего замка. Моя сестра и одна послушница по имени Мария-Тереза спаслись из монастыря. На несколько дней они укрылись в какой-то лачуге в городе, потом, одетые, как крестьянки, направились ко мне.

— Моя бедная сестра не могла придумать ничего лучше, как пробираться к своему брату. Они шли ночью, прячась днем и питаясь тем, что им удавалось выпросить. Они дошли до фермы Пьера Герена, что на окраине прихода, и там моя сестра заболела. Они послали за мной, и встреча была большой радостью для нас обоих, подарок милостивого Бога и знак Его провидения — ведь я смог быть с ней, когда она умерла. Остался вопрос о послушнице Марии-Терезе. Оставить ее на ферме было нельзя, и я решил взять ее с собой и поручить заботам моей доброй экономки, пока мы не решим, что делать. По возвращении мы увидели из замка дым, и вы знаете, что произошло потом.