— Ты плакал, сын мой.

Этим было все сказано. Теперь Шарль мог поступить по своему усмотрению — излить старику душу или нет. Иосиф полюбил молодого человека с первого взгляда, как отец может любить своего сына, и в течение долгих месяцев поминал его в своих молитвах. Теперь настало время ему узнать об этом. Проснувшись сегодня утром и наблюдая из окна своей кельи, старик видел, как Шарль спускался к озеру, и понял, что время пришло. Он медленно выполнил трудную задачу, смиренно и терпеливо облачившись в свою одежду, и храбро и решительно отправился к озеру. И вот он здесь. Шарль мог воспользоваться его присутствием или отказаться от этого по своему усмотрению. Однако отец Иосиф надеялся, что сможет быть полезным, и Шарль знал об этом. Было невозможно огорчить этого старого святого человека. На его месте мог бы быть кюре, если бы остался жить. Он мало что смог сказать в это первое утро, но на следующий день и в дни, последовавшие за ним, когда они сидели в библиотеке или грелись на лавочке в саду, Шарль говорил еще и еще, пока отец Иосиф не узнал все.

Граф начал свою историю с того дня своего детства, когда старый кюре зажег для него свечку, и закончил тем, как белый лебедь летел над озером, перья его искрились золотом на солнце, а его отражение осталось на воде, когда он взмыл вверх к солнцу. Отец Иосиф ловил связь событий.

— Пламя Господней любви снова зажглось в твоем сердце, сын мой, — сказал он. — Как и я, ты, несомненно, знаешь слова святого Августина: «Благословен человек, который любит Тебя, о Господи, поскольку только Он один не теряет никого, кто Ему дорог, так как все едины любовью в Боге, который не покидает никого».

У Шарля перехватило дыхание. Именно эти слова Тереза написала на клочке бумаги, который и сейчас лежал в его бумажнике, хотя на протяжении всех этих месяцев он не мог заставить себя прочитать их. Теперь, когда он услышал эти слова из уст другого человека, он подумал, что сможет себя преодолеть.

На следующий день, когда они сидели в саду, отец Иосиф спросил Шарля, что он собирается делать теперь, когда он почти поправился и должен покинуть монастырь. Ответом ему был печальный жест рукой, с помощью которого французы могут выразить полную безнадежность, не говоря при этом ни слова.

— Твоя жена ради тебя отказалась от религиозной жизни, — тихо сказал отец Иосиф. — А тебе не приходило в голову, что ты сам можешь дать обет, который она не дала? Посвяти себя Богу вместо нее.

Шарль молчал. На его лице было почти комическое выражение смятения. Как мог он, мирской человек, за которым числилось такое количество грехов, который с таким трудом пришел к своей вере и еще не встал твердо на ноги, стать монахом?

— У меня нет склонности к уединению, отец, — выдавил он наконец.

— Я знаю, — ответил старик, — но ты можешь служить Богу как священник или учитель. У тебя нет планов на будущее, но это не суть важно, так как у Господа наверняка эти планы есть. Тебе остается только молиться и ждать, пока они не станут тебе известны. Звонит колокол. Нам пора идти.

В конце концов Шарлю показалось, что это и есть единственный выход. Он думал, что это ужасно, это почти оскорбление Богу, раз ему приходится делать этот шаг, поскольку другого пути нет. Однако старый отец Иосиф, похоже, был вполне доволен. Он считал, что раз нет другого пути, следует выбрать именно этот. Смущавший самого Шарля недостаток энтузиазма и преданности, казалось, совершенно не смущал отца Иосифа. Сами сомнения Шарля подсказали ему, что эти чувства появятся позже, когда этот человек преодолеет отчаяние и скованность, вызванные навалившимися на него несчастьями и горем. Некоторое время спустя, после принятия Шарлем сана священника, старик умер. И именно Шарль совершил над ним обряд отпевания теплым и прозрачным утром ранней весной, когда воздух был пропитан нарождающейся новой жизнью и неугомонным щебетом птиц.

Однако для человека, который стал теперь аббатом де Кольбером, не было тепла — не было никакой оттепели в сковавшей его ледяной зиме. Он вернулся в Лондон и служил там священником, однако ему, в прошлом ловкому придворному щеголю, теперь трудно было находить общий язык с другими людьми. Эти англичане и англичанки совсем не знали чувства страха в своей комфортабельной Англии! Те из его соотечественников, которым оно было знакомо, не испытали на себе тяжелых утрат, выпавших на его долю. Жизненный опыт и страдания аббата, похоже, отдалили их от него, а его нервы были настолько натянуты от постоянной боли, что он сам боялся преодолеть этот разрыв. Он все больше и больше замыкался в себе и в конце концов превратился в идеального священника и писателя, чем и зарабатывал себе на хлеб, ревностно служа своему приходу и Богу.

Временами он был почти счастлив, чувствуя, что его жизнь, полная строгой самодисциплины, почти сравняла его с Терезой и той строгой жизнью, которую она вела бы у кармелиток. Совершая таинства священнослужения, Шарль чувствовал, что кюре снова поселился в его душе. У него теперь была вера, живая и настоящая, с того момента, когда улетел белый лебедь. Однако бывали случаи, когда аббат был близок к отчаянию. «Благославен человек, который любит Тебя, о Господи». Но смел ли он сказать, что любит Господа, когда с таким трудом мог установить контакт с другими людьми? Он никогда не загорится вновь. В его памяти всплывали слова Иова: «Таким ли я был в прошедшие месяцы, как в те дни, когда Бог спас меня, когда Его свеча горела у меня над головой, и Его свет освещал мне путь в темноте».

Когда он в очередной раз погрузился в состояние отчаяния, ему было предложено отправиться в Торкви и заняться небольшим приходом католиков, справлявшим службы в аббатстве Торре. Прихожан было мало, и у него будет достаточно времени для сочинительства. Все еще пребывая в подавленном состоянии, Шарль согласился. У него не ладилась служба в Лондоне, и он подумал, что в сельской местности дела пойдут лучше. Может быть, красота и спокойствие природы снимут железный обруч, крепко сжимавший его сердце.

Этот обруч был настолько тесным, что аббату было трудно и больно дышать. Пытаясь преодолеть свою слабость и подавленность, он вдруг почувствовал тепло людского общения и увидел свет, мерцающий впереди. Он не позволит своей душе попасть в западню, и его жизнь будет озарена светом. Бог часто посылает людям такое испытание. Надо отвести свою душу от западни, чтобы озарить свое существование светом жизни. Шарлю почудилось, что он лежит на жесткой койке, скрытой алтарем, в маленькой церкви в сосновом лесу, и Тереза подходит к нему, бережно держа в руках что-то драгоценное.

— Тереза, — прошептал он.

— Вы не могли даже разжечь огня? — сказал чей-то сердитый низкий голос. — Черт побери, в комнате холодно, как в погребе!

— Я не успела, сэр, — ответил обиженно женский голос. — Бедный Джуэл отправился в такую погоду за вами на Гентианский холм, а кто мог принести дрова? У меня только одна пара рук.

Этот справедливый гнев был таким согревающим. Чья-то рука взяла аббата за запястье, и он почувствовал, что не одинок. Он открыл глаза и в неясном свете солнечных лучей увидел обветренное некрасивое старое лицо доктора Крэйна, склонившееся над ним. Его глаза были очень сердиты, а на лбу лежала печать озабоченности. Аббат вежливо улыбнулся, и гнев доктора незамедлительно обрушился на него.

— Это просто преступление! Вам надо было давно меня вызвать! Вы думаете, что с гриппом можно шутить в вашем возрасте? Сколько беспокойства причиняют миру люди вашего темперамента!

— Если бы только он послушал меня, мы давно бы уже вызвали брадобрея, и он пустил бы ему кровь, — сказала миссис Джуэл.

— Какое к черту кровопускание! Моя драгоценная, кто — вы или я — должен принести наконец эти дрова и зажечь огонь?

Она вышла из комнаты, и доктор Крэйн осмотрел аббата.

— Вы очень больны, — сказал он спокойно, — но если вы хотите жить, то, даю вам слово, я вас вытащу. Если же нет, то ни один в мире доктор вам не поможет.