Вечером несколько закадычных друзей отца Спригга пришли навестить его, и табачный дым был таким густым, а разговоры такими громкими, что Стелла с Ходжем выскочили из кухни и побежали на лужайку Пиццел. Вечерний свет падал ровным золотом на траву, и цветы лужайки, и черные поросята, лежавшие среди герани и вик, казались окутанными чем-то вроде ореола золотистой пыли. Не было ни ветерка, ни звука, кроме звона ручья, бегущего от родника под боярышниковым деревом в отдаленном уголке через лужайку к впадине и затем исчезающего под землей, чтобы наполнить колодец во дворе и утиный пруд во фруктовом саду. Лужайка поднималась по склону к дереву боярышника, и Стелла шла вверх медленным шагом, измученная и унылая, с грустью думая о Соле и с беспокойством о Захарии. Ходж, поджав хвост, бежал рядом, разделяя ее печаль.

Им стало легче, когда они устроились под боярышником, это было их любимое место. Дерево было очень старым, с фантастически переплетенными корнями и широко раскинувшимися ветвями. Как и тисовое дерево на Беверли-Хилл и как яблони во фруктовом саду, оно казалось живым существом со своей неповторимой, яркой душой. Стелла считала его волшебницей, немного похожей на бабусю Боган. Как и поросята, сегодня вечером боярышник, казалось, окутал себя покрывалом из золотистой пыли, и вода, бьющая ключом из темных глубин земли, струясь между его корнями и переливаясь в небольшой, круглый пруд, окаймленный незабудками, была наполнена яркими крапинками золота.

Стелла сидела, прислонившись спиной к стволу дерева и положив ноги в незабудки. Ходж лежал рядом с ней, прижавшись мордой к ее лодыжкам. Она закрыла глаза и прислушивалась к мелодичным звукам воды, которая, переполняя пруд, ниспадала каскадом по покрытым мхом камням в ручей. Многие поколения считали, что эльфы особенно любят этот источник — не домовые, которыми Стеллу пугали в детстве, а добрые волшебники, которые, как считала бабуся Боган, научили ее использовать травы.

Стелла никогда не видела эльфов рядом с родником, но ей всегда казалось, что чувство одиночества покидало ее, когда она сидела здесь одна. Так было и теперь. Ее спина, поддерживаемая волшебным деревом, казалось, покоилась на коленях человека. Было нетрудно поверить в присутствие маленьких, добрых соседей — в роднике, в траве, в цветах, в золотистом свете. Стелла не открывала глаз, потому что знала по опыту, что если откроет их, то не увидит ничего, и ощущение близости сразу исчезнет. Ты чувствуешь их присутствие только тогда, когда веришь. Если ты попытаешься проверить, здесь ли они, их не окажется.

Где-то звонил колокол, очень тихо, как будто далеко-далеко, но чистый и настойчивый, как зовущий голос — как тот колокол, в который звонил Захария в море. Хотя Стелла не открыла глаз, она почувствовала внезапное оживление мыслей, как будто уснула на какое-то мгновение, а потом снова проснулась. Теперь она уже слышала не колокол, а только звук водопада. Но она слышала его, и это был Захария, зовущий ее во сне, как он звал ее прежде. Стелла открыла глаза, и золотистая пыль в воздухе исчезла, и тени были длинными и сине-голубыми и фантастическими, как тени вытянутых — чтобы завладеть миром — пальцев ночи… Ночь… Если бы она могла уснуть глубоко и надолго, ей бы приснился Захария, и она узнала бы, почему он звал ее?

Девушка опустила руку в карман и ощупала муслиновый мешочек с душистой рутой. Она положила его туда, когда уезжала из Торре два дня назад, потому что всегда брала его с собой, куда бы ни шла. Стелла вспомнила, что говорила ей бабуся Боган — она должна намочить листья в воде волшебного родника и приложить к глазам в ночь полнолуния. Сегодня ночью будет полнолуние, и волшебный родник рядом. Она достала маленький муслиновый мешочек и открыла его, зачерпнула немного чистой, искристой воды в левую ладонь, насыпала туда немного душистой руты и приложила к глазам. Когда она сделала это, ей стало немного неприятно.

Была ли Стелла очень суеверной? Что сказал бы mon Pere о таком поступке? Он сказал бы, что она должна пойти в часовню Св. Михаила и помолиться, как она это делала раньше, когда грустила о Захарии. Она так и сделает. Она пойдет завтра, когда снова будет в Торре. А пока, разве плохо обратиться за помощью к феям? Она была уверена, что нет, так как, если бы они существовали, они были бы добрыми, ведь Бог сотворил их для того, чтобы они присматривали за родниками и ручьями и владели секретами трав и цветов. И доктор сказал однажды, что в этой таинственной вселенной, где люди в своей слепоте видят и знают меньше одной тысячной доли того, что происходит вокруг них, все создания существуют только потому, что могут дополнять друг друга и быть взаимно полезными.

Успокоенная, Стелла поднялась, сделала реверанс в сторону источника в знак почтения к феям и эльфам и побежала с Хеджем обратно в дом, чтобы поужинать и лечь спать.

На следующее утро Стелла села в бричку доктора и, положив корзинку у ног, взяла в руки поводья. Доктор был в фермерском доме — навещал Сола — но через минуту должен был выйти и отвезти ее обратно в Торре. Она попрощалась с отцом и матушкой Спригг и Мэдж в доме, а Ходж сидел на верхней площадке лестницы, почесываясь, и смотрел на нее с тревогой.

— Только несколько дней, Ходж, и потом я снова вернусь, — напомнила ему Стелла.

Но не только расставание делало Ходжа печальным. Ему совсем не нравился ее вид. Несмотря на жаркий день, она дрожала в своем узорчатом муслиновом платье, и лицо ее под плетеной шляпкой было бледным от усталости, с темными кругами вокруг глаз. Это было лицо человека, который не спал, хотя Ходж (который сам провел беспокойную ночь, преследуя кусающего его невидимку) знал, что Стелла крепко спала.

Лязгнула входная дверь, и доктор Крэйн вышел на мощеную дорожку между тисовыми деревьями, натягивая дорожные перчатки. Он приласкал Ходжа, поднялся в бричку, сел рядом со Стеллой и взял поводья. Они ехали быстро, рассекая горячий, пахнущий медом воздух, как пловцы рассекают пену теплого, синего моря. Обычно было так приятно встречать грудью теплый воздух, но сегодня доктор, глядя на Стеллу, не видел счастья на ее лице.

— В чем дело? — коротко спросил он. — Сол?

Стелла покачала головой.

— Я не думаю о Соле. Мне кажется, ему там понравится. Но Захарии не нравится там, где он находится.

— Конечно, ему не нравится море, но скоро он будет дома, — сказал доктор.

— Во сне, который приснился мне сегодня, он был не в море, — возразила Стелла, — а в каком-то ужасном месте. Там было темно, туда не проникало ни лучика, кроме света фонаря, который светил сквозь решетку высоко в стене, но я заметила, что там было грязно и все очень походило на какую-то темницу. Там, кроме него, было много людей, и, вероятно, стояла ночь, потому что некоторые из них, кажется, старались уснуть. Но там почти не было места, чтобы прилечь, а вместо кроватей на полу валялись деревянные чурбаки, на которые можно было положить голову. Некоторые там были почти без одежды, остальные в лохмотьях, а многие и вовсе не были похожи на людей.

Она оборвала свой рассказ и задрожала под жарким солнечным светом, затем она продолжала:

— Там был Захария! Он не спал, потому что ему не было места прилечь. Он сидел, прислонившись к стене, прямо под решеткой, и стена была скользкой. Я могла рассмотреть слизь, блестящую в свете, проникающем через решетку, и могла видеть его лицо. Оно было в кровоподтеках, и один глаз был закрыт, как будто бы он подрался, но не кровоподтеки делали его таким ужасным…

— Что же это было? — спросил доктор.

— Выражение его лица. Он боялся. Он был похож на христианина в книге миссис Лорейн «Странствие пилигрима», которого заключили в тюрьму в городе погибели, и я заглянула прямо в его сердце и поняла, о чем он думает и что он чувствует. Захарии кажется, что он никогда не выйдет оттуда. Он боялся сойти с ума. И он так сильно нуждался в нас, но понимал, что нет возможности рассказать нам, где он находится. Я пыталась крикнуть ему, что я здесь, но у меня исчез голос. Я пыталась бежать к нему, но мои ноги не двигались… Потом я проснулась.