И он с мрачным видом зашагал по лестнице вверх.

Он довольно долго беседовал с доктором Шилдсом о состоянии магистрата и был информирован, что, хотя болезнь серьезная, она вполне под контролем. Доктор сообщил, что понадобится еще кровопускание и будут моменты, когда магистрату будет становиться лучше, а потом хуже, до того, как наступит истинное улучшение. Но, сказал доктор Шилдс, путь выздоровления всегда нелегок, особенно для такой болезни, как эта прибрежная лихорадка. Магистрат — человек крепкий и в остальном в добром здоровье, так что нет причин, почему он не должен среагировать на кровопускание и не выйти из болезни за неделю или две.

Мэтью поднял руку и осторожно постучал в дверь магистрата.

— Кто там? — донесся голос: усталый и хриплый, но вполне работоспособный.

— Это я, сэр.

Наступило многозначительное молчание. Затем последовал ответ:

— Войди.

Мэтью вошел. Вудворд все еще лежал в постели, опираясь спиной на две подушки. Коробка с документами стояла рядом с ним, россыпь бумаг лежала на одеяле на коленях. На прикроватном столике горели три свечи. Магистрат не поднял глаз от чтения.

— Закрой дверь, будь добр, — сказал он, и Мэтью исполнил.

Вудворд какое-то время подержал своего клерка стоя. Горло его терзала боль, ноздри распухли, голова разламывалась, и его трясла адская смесь жара и холода, так что рассказ Исхода Иерусалима о поступке Мэтью никак не способствовал успокоению или улучшению настроения. Однако Вудворд держал себя в руках и продолжал читать, не желая демонстрировать ни крупицы гнева.

— Сэр? — начал Мэтью. — Я знаю, что к вам заходил…

— Я занят, — перебил Вудворд. — Дай мне дочитать страницу.

— Да, сэр.

Мэтью уставился в пол, сцепив руки за спиной. Наконец он услышал, как магистрат отложил документ и прокашлялся, что было болезненно трудно.

— Как обычно, — начал Вудворд, — ты прекрасно поработал. Документы безупречны.

— Спасибо.

— Я должен закончить чтение сегодня. Самое позднее — завтра утром. Как я буду рад уехать наконец отсюда! — Вудворд поднял руку и помассировал чувствительное горло. Зеркало для бритья показывало ему, каким он стал — с серым лицом, темными впадинами под глазами, испарина лихорадки на лбу и на щеках. Он также ощущал крайнюю усталость как из-за приступов болезни, так и из-за кровопусканий, и единственное, чего ему по-настоящему хотелось, — это лечь в кровать и заснуть. — Я уверен, что ты тоже будешь рад?

Ловушка. И такая очевидная, что даже вряд ли стоит от нее уклоняться.

— Я буду рад, когда свершится правосудие, сэр.

— Ну, правосудие уже почти свершилось. Я завтра же вынесу приговор.

— Простите, — сказал Мэтью, — но обычно вы не менее двух дней проводите за просмотром документов.

— Это правило вырезано на мраморе? Нет, мне вряд ли надо читать эти бумаги.

— И совершенно не важно, что у меня сильное — очень сильное — чувство, что Рэйчел Ховарт — не ведьма и не убийца?

— Свидетельства, Мэтью. — Вудворд похлопал по рассыпанным бумагам. — Свидетельства, вот они. Ты их слышал, ты их записывал. Вон на комоде — куклы. Скажи мне, какие доказательства опровергают свидетельские показания? — Мэтью молчал. — Таковых не имеется, — сказал Вудворд. — Твое мнение, и только твое мнение.

— Но вы согласны, что некоторые свидетельства сомнительны?

— Я счел свидетелей достойными доверия. Как ты объяснишь, что в их показаниях есть общие моменты?

— Не знаю.

Вудворд сглотнул слюну и вздрогнул от боли. Но он должен был говорить, пока в его голосе сохранялась хоть минимальная сила.

— Ты знаешь, как и я, что будет наилучшим для этого города. Меня это не радует. Но это необходимо сделать.

— Вы мне не позволите задать еще несколько вопросов, сэр? Я думаю, что Вайолет Адамс могла бы…

— Нет, — прозвучало твердое решение. — Оставь в покое этого ребенка. И я хочу, чтобы с этой минуты ты больше не подходил к тюрьме.

Мэтью набрал в грудь воздуху.

— Я считаю, что имею право ходить, куда мне хочется, сэр. — Он увидел, как в глазах Вудворда, несмотря на тяжелую болезнь, вспыхнул огонь. — Если вы основываете ваши ограничения на рассказе Исхода Иерусалима, я должен вас уведомить, что у проповедника есть грязные планы относительно мадам Ховарт. Он хочет, чтобы она созналась и предалась на ваше милосердие, а тогда он выступит и поручится за ее вновь обретенную христианскую душу. Его цель — сделать из нее свою странствующую шлюху.

Вудворд заговорил, но голос его пресекся, и ему пришлось сделать еще одну попытку.

— Мне плевать на Исхода Иерусалима! Конечно, он негодяй, я это знал с первой минуты, как его увидел. Меня беспокоит твоя душа.

— Моя душа отлично защищена, — ответил Мэтью.

— Нет, правда? — Вудворд поднял глаза к потолку, собираясь с мыслями. — Мэтью, — сказал он, — я за тебя боюсь. Эта женщина… она может тебе повредить, если захочет.

— Я в состоянии о себе позаботиться.

В ответ на это Вудворд не мог не засмеяться, хотя боль в горле была адская.

— Знаменитые слова, слышанные миллионами отцов от миллионов сыновей!

— Я не ваш сын, — сказал Мэтью, гоняя желваки на скулах. — Вы не мой отец. У нас профессиональные взаимоотношения, сэр, и не более того.

Вудворд не ответил — просто закрыл глаза и опустил голову на подушки. Дышал он медленно и ровно, хотя и несколько затрудненно. Потом открыл глаза и посмотрел на Мэтью.

— Пришло время, — сказал он.

— Простите, сэр?

— Пришло, — повторил Вудворд, — время. Рассказать тебе… то, что надо было, наверное, раньше. Сядь, если хочешь.

Он кивнул в сторону стоящего у кровати кресла, и Мэтью сел.

— С чего начать? — Вопрос был обращен магистратом к самому себе. — Конечно, с начала. Когда я был преуспевающим поверенным, я жил в Лондоне с женой, ее звали Энн. У нас был очень милый дом. С садом на заднем дворе, с фонтаном. — Он едва заметно улыбнулся Мэтью, и улыбка тут же погасла. — Мы были женаты уже два года, когда у нас родился сын, названный Томасом в честь моего отца.

— Сын? — удивился Мэтью.

— Да. Очень хороший мальчик. Очень умный, очень… серьезный, я бы сказал. Он любил, когда я читал ему, и любил, когда мать ему пела. — Вудворд мысленно услышал мелодичное сопрано женщины, увидел игру теней на зеленых итальянских плитах фонтана. — Это были лучшие дни моей жизни, — сказал он настолько мягко, насколько позволил измученный голос. — На пятую годовщину нашей свадьбы я подарил Энн музыкальную шкатулку, а она мне — шитый золотом камзол. Помню, как я развернул обертку. Мне подумалось, помнится, что ни один человек на земле никогда не был так счастлив. Так обласкан жизнью. Такова была она, моя жизнь: со мной были мои любимые, мой дом, имущество, карьера. Я полностью вкушал сладкий плод жизни, я был богат. В столь многих отношениях богат.

Мэтью ничего не сказал, но ему стала понятнее боль магистрата из-за оставленного в руках Шоукомба предмета одежды.

— Через четыре года, — снова заговорил Вудворд, болезненно сглотнув, — Энн и мои партнеры уговорили меня стать соискателем мантии. Я сдал необходимые экзамены… стал помощником судьи. В свое время мне сообщили, что при ближайших назначениях я буду повышен. — Он с трудом сделал вдох и медленно выдохнул. — Долго ждать не пришлось. В то лето пришла чума, и открылось много вакансий.

Вудворд замолчал, прислушиваясь к шепоту призрачных воспоминаний.

— Чума, — сказал он, глядя в никуда. — Лето кончилось. Настала мокрая противная осень, а чума осталась. Она начиналась с нарывов на коже, потом следовали припадки и мучительная агония. Мой лучший друг умер на моих глазах в сентябре. Он высох из крепкого атлета в хнычущий скелет всего за две недели. А потом… как-то утром, в октябре… раздался крик горничной из спальни Томаса. Я влетел туда. Уже зная. И боясь того, что увижу.

Голос его упал до едва слышного шепота, и горло горело адским огнем, но он чувствовал, что обязан говорить.