Беседы иногда затягивались, а однажды приняли неожиданный поворот. Как обычно расхваливая качества «Анны-Маргариты», Креницын проговорил:
— А ежели, к примеру, в дальний вояж, быть может, кругом света, так наша «Аннушка» хоть куда. Токмо она и годная.
— Ты-то почему предполагаешь? — спросил Головнин. Командир помолчал, вспоминая о чем-то, и спросил:
— Слыхал ли ты про знатного аглицкого капитана Кука?
— Кто же его не знает.
— Так тот капитан на угольщиках вокруг света обошел. Суденышки такие, которые в Англии перевозкой угля занимаются.
— Ты-то откуда ведаешь? — недоверчиво спросил Головнин.
— Мне его соплаватель сказывал, Тревенен Яков Иванович, царство ему небесное, — перекрестился Креницын.
Головнин отодвинул подстаканник, от неожиданности подался вперед. «Как же так, почитай год, как с Креницыным плаваю, а до сих пор не ведал, что он был знаком с Тревененом?»
То, что в экспедицию Кук отправлялся на «угольщиках», Головнин знал. Весной прошлого года в Копенгагене купил в лавке сочинения о плаваниях Кука на английском языке. В корпусе, когда отсиживался после экзамена на мичмана лишний год по «малолетству», даром времени не терял, английский прилично выучил.
Тяготел он к преподавателю математики, профессору Василию Никитичу Никитину. Ставил его, магистра Эдинбургского университета, рядом с Кургановым. Никитин не только прекрасно преподавал математику, но и в совершенстве владел английским языком.
— Как же подлинный морской офицер может не знать английский?! — часто, прерывая урок математики, обращался он к гардемаринам. — Нынче Британия владеет землями от Вест-Индии до Ост-Индии, вам не миновать якшаться с ними. А ну, вы, как туземцы, с ними обращаться станете, на пальцах?
Гардемарины кисло ухмылялись, многие из них едва переползали из класса в класс…
Никитин же собрал любознательных в один класс и усиленно занимался с ними английским. Записался в этот класс накануне выпуска и Головнин. И вспоминая об этом много лет спустя, рассказывал:
«Прежде, следуя примеру своих товарищей, он занимался только изучением одних математических наук, а о словесности и языках не думал. Математику он знал очень хорошо, за что был произведен старшим унтер-офицером, или, как тогда называли, сержантом, и из корпуса вышел вторым человеком по всему выпуску, но иностранного языка ни одного не знал. Когда же он был оставлен в корпусе, тогда бывший инспектор оного профессор математики Василий Никитич Никитин принял на себя обучать английскому языку один особый класс, при открытии коего говорил он о пользе знания иностранных языков славную и убедительную речь. Речь сия произвела на Головнина такое действие, что он обратил все свое внимание, все минуты словесности и иностранным языкам, и в восемь месяцев выучил русскую грамматику, историю, географию и столько английского языка, что мог переводить с него довольно хорошо; и потом, когда вышел из корпуса, тотчас нанял учителей английского и французского языков…»
Теперь во время стоянки в Стокгольме он отыскал на берегу учителей и по два раза в неделю брал уроки английского и французского языка. Креницын удивлялся:
— Французский-то тебе к чему?
— Сия нация тож держава знатная морская, и мореходы там славные, нам Никитин Василий Никитич сказывал. Бугенвиль ранее Кука кругом света плавал, нынче Лаперуз где-то в Великом океане затерялся…
— Охота тебе, — добродушно посмеивался командир, — этак мы с тобой и спознаемся нечасто, все ты в учении на берегу…
Сейчас Головнин наверстывал упущенное.
— Откуда знаешь Якова Иваныча? Креницын пожал плечами.
— Мы с ним познакомились давненько. Когда я определился на службу к Муловскому Григорью Иванычу.
— Так ты и Муловского знавал? Настала очередь удивиться командиру.
— Што с того-то? В ту пору экспедиция готовилась на Камчатку, ну я и упросился на транспорт к нему.
Креницын поражался все больше. Обычно сдержанный в разговорах мичман на этот раз набросился на командира с расспросами. Почему да отчего он запросился к Муловскому, что знает о нем. Пришлось начинать издалека:
— Вишь, Василий Михайлыч, от души сознаюсь, покуда не сходил я мичманом из Кронштадта до Архангельска и обратно, не помышлял о дальних вояжах. А тут посмотрел Европу, в Англию шторм закинул, потянуло меня в неизведанные страны. В ту пору прослышал про секретную экспедицию, явился самолично к Григорью Иванычу в Петербург. Он меня и определил к себе. Расположением графа Чернышева, нашего вице-президента, он пользовался, да и сама государыня-матушка к нему благоволила. Добрый моряк был, немало по свету плавал…
Креницын знал и о том, что Муловский собирался в плавание вокруг света еще в 1776 году. Тогда граф Чернышев на свои средства снарядил экспедицию, но она не состоялась.
— А тогда-то все наготове было. Григорья Иваныч ездил по поручению Чернышева в Вильну, других спутников куковых уговорил итти с нами, профессоров Форстера да Беля. Однако сорвалось в ту пору, а жаль…
Не раз еще вечерами расспрашивал Головнин своего командира о прошлой службе, подготовке вояжа на Великий океан.
Как-то в разговоре Креницын опять вспомнил о Тревенене.
— Под его командой привелось мне сражаться в прошлую войну со шведами. Я тогда на «Старом Орле» служил, а Яков Иванович отряд наш возглавлял в Барезунде. Поколотили мы там шведа и в море, и на берегу…
Увлеченный рассказом Креницын уловил на лице собеседника недовольную гримасу.
— Чего кривишься, Василь Михайлыч?
— Не по душе мне эти байки про бойню человеческую, Дмитрий Данилыч. Долг перед отечеством дело святое. Но все же сколь смертоубийство противно мне.
— Без сего, брат, на войне не обойтись, — примирительно сказал командир, — а так я и сам, впрочем, не охочь такое всколыхать. В Библии сказано: «Не убий и возлюби ближнего своего». — Оба помолчали, а Креницын вспомнил о другом: — Опять же и нам тогда не повезло: «Старый Орел»-то наш тогда, после сражения, на камни напоролся, намертво сел. В шторм его разломило. Сжечь пришлось. Слава Богу, людей всех сняли. Однажды опять вспомнили о транспортных судах.
— Я к тому, Дмитрий Данилыч, поразмыслил, — неторопливо делился своими соображениями Головнин, — пожалуй, ты прав, для дальних вояжей, по океану особливо, судно наподобие нашего транспорта более сподручно.
— То-то же, — улыбнулся Креницын, — возьми ты и вояж наш с Муловским. Тогда лишь одни транспорта и снарядили…
С наступлением весны поднялось настроение экипажа «Анны-Маргариты». Вернувшись как-то от посланника, командир объявил в кают-компании:
— Осмотреться пора на судне. Все проверить по отсекам и трюмам. Такелаж, паруса выветрить, просушить, а там и обтягивать. Граф наш, кажись, заскучал по родимой стороне. Намекнул, через месячишко-другой отправимся в родные пенаты.
Минуло полгода, как Румянцев появился в Стокгольме, а столичная знать так и не изменила прохладного отношения к нему. Сказывалось тяготение шведской верхушки к старому союзнику, Франции. С ее помощью шведы надеялись вернуть Норвегию и Финляндию.
Румянцев исправно доносил Екатерине II о настроениях в шведской столице, им были довольны в Петербурге, а сам он тяготился дипломатической службой. К тому же недруги России всячески принижали посланника, иногда, «забывали» приглашать на королевские приемы, пытались вовлечь в интригу против регента короля. Все это раздражало, и Румянцев начал домогаться разрешения на отлучку из Швеции у влиятельного графа Моркова и вицеканцлера Остермана. В конце июня осторожный Остерман разрешил отъезд, но оговорился «решить все по своему усмотрению». Все знали нрав императрицы, когда что-либо делали без ее ведома…
В начале июля «Анна-Маргарита» сияла во всей красе свежевыкрашенными бортами, лакированными мачтами и реями, подвязанными белоснежными парусами.
Как обычно, придворные церемонии, связанные с отъездом посланника, затянулись, и лишь в начале августа Румянцев покинул Стокгольм.
