По пути удивляло дружелюбное отношение простых японцев в деревнях. На ходу они совали пленникам лепешки и пироги, на редких привалах потчевали родниковой водой и даже приносили тайком сакэ…

Спустя два месяца после захвата пленников поместили в специально построенную для них тюрьму в городе Хакодате. Они «увидели большой, почти совсем темный сарай, в котором стояли клетки, сделанные из толстых брусьев, совершенно подобные клеткам птичьим, кроме величины; притом темнота не позволяла обозреть их вдруг». Головнина посадили в отдельную клетку. Потянулись томительные месяцы неволи. К заключенным приставили разбитного японца Кумаджеро, которого следовало обучать русскому языку, как переводчика, а через неделю начались допросы у градоначальника. Дотошный чиновник выпытывал у каждого моряка всю подноготную, начиная с отца и матери… Иногда они удивлялись: почему вы служите на одном корабле, будучи из разных городов?

— Мы служим не своим городам, а всему отечеству, — не без гордости отвечали россияне.

На втором допросе десятки раз спрашивали о Резанове и Хвостове. В третий раз градоначальник вынул из-за пазухи несколько бумаг. Одну из них он передал через чиновника и предложил прочитать. Взглянув на листок, моряки встрепенулись, а Мур «упав на колени и приложив письмо к лицу, горько плакал».

И немудрено. Это была первая весточка с воли, с борта родной «Дианы». «Боже мой! — писали друзья. — Доставят ли вам сии строки и живы ли вы? Сначала общим мнением всех оставшихся на шлюпе офицеров, утверждено было принимать миролюбивые средства для вашего освобождения; но в самую сию секунду ядра с крепости пролетели мимо ушей наших на дальнее расстояние через шлюп, отчего я решился произвести и наш огонь. Что делать? Какие предпринять средства? Малость наших ядер сделала мало впечатления на город; глубина не позволяла подойти ближе к берегу; малочисленность наша не позволяет высадить десант, и так, извещая вас о сем, мы предприняли последнее средство: поспешить в Охотск, а там, если умножат наши силы, то возвратимся и не оставим здешних берегов, пока не освободим вас или положим жизнь свою за вас, почтенный начальник, и за вас, почтенные друзья. Если японцы позволят вам отвечать, то предписывай, почтенный Василий Михайлович, как начальник; мы все сделаем на шлюпе; все до одного человека готовы жизнь свою положить за вас. Июля 11 дня 1811 года.

Жизнью преданный Петр Рикорд.

Жизнью преданный Илья Рудаков. и проч. и проч. »…

В петровском Уставе Морском предусмотрена замена командира корабля в плавании, ежели он убит в бою, не дай Бог помрет или ранен тяжело и не в силах управлять кораблем. На «Диане» произошел редкий случай. При живом и здравствующем капитане, находящемся от своего родного корабля всего в пяти-десяти кабельтовых, в командование шлюпом вступил его боевой заместитель Петр Рикорд.

Покидая коварную бухту у Кунашира, моряки по праву окрестили ее навечно заливом Измены.

Первым встретил Рикорда в Охотске его и Головнина старинный приятель, командир порта, капитан 2 ранга Михаил Миницкий. Дружба тянулась нитями издалека, из стен Итальянского дворца в Кронштадте, с кадетских времен.

В первый же день, выслушав горестную историю и видя настойчивость товарища, Миницкий коротко сказал:

— Пиши рапорт на меня.

Командир порта сел рядом и, заглядывая в писанину Рикорда, не откладывая дела, строчил донесение Иркутскому губернатору Николаю Трескину.

Из рапорта капитан-лейтенанта П. Рикорда начальнику Охотского порта: «11-го числа в 8 часов поутру по обещанию своему наш командующий вместе с мичманом Муром и штурманом Хлебниковым на 4-х весельном яле поехали в город. На морском берегу встретили их японские чиновники и после продолжительной по азиатскому манеру церемонии мы увидели в зрительную трубу их шествие в городские ворота в сопровождении великого числа людей и японских чиновников.

Возможно ли было предузнать, что мы их видим в последний раз? Насильственные в глазах наших совершившияся японцами поступки не оставили ни малейшего сомнения к утверждению печальной истины, что начальник наш, вместе с гг. офицерами и 4-ю человеками матрозов, силою в их селении задержаны.

После такого яснаго со стороны японцев неприятельскаго к нам расположения я не предвидел никаких возможных средств к проведыванию об настоящей участи наших нещастных ими захваченных, поступить же силою — разорить только ничего незначущее в разсуждении нашей потери селение, а через те жизнь наших нещастных подвергнется явной величайшей опасности».

Наутро донесение командира порта отправилось в далекий Иркутск, а друзья коротали время за чаркой, прислушиваясь к порывам осеннего ветра, бросавшего пригоршни воды в окно.

— Теперь вся надежда на Петербург, — вздыхал Рикорд, не переставал размышлять о случившемся. Днями он находился на шлюпе, начали разгружать судно, готовить к зимней стоянке, вечерами сходил на берег, гостил у Миницкого.

— Образуется, брат, не тревожься, — успокаивал товарища командир порта. — В Петербурге, чаю, Сарычев в сих делах не новичок, он волокитить не станет.

— Добро бы так, — не успокаивался Рикорд, — а ежели чиновники в губернии проспят? А ну как бумаге ход не Дадут?

Спустя две недели, убедившись, что шлюп готов к зимней стоянке, неугомонный Рикорд объявил Миницкому.

— Вот что, Михаил Иваныч, дай-ка мне лошадку, ежели сможешь, какого проводника. Отправлюсь-ка я в Иркутск, а оттуда, быть может, и в Петербург. Вся судьба Василия Михайловича и других людей на моей совести. Кто еще об них станет печтись?

Миницкий особенно не отговаривал, но засомневался:

— Ты-то в жизни верхом на жеребце скакал? Нет. А сие, братец, не на собаках ездить, набьешь задницу, света не взвидишь.

— Еще что, — смеялся Рикорд, — ради товарищей своих такую малость не стерпеть.

В распутицу, за тысячи верст поскакал верхом на лошади неуемный моряк наладить выручку пленников.

По лесным просекам, горным тропинкам, перевалам, переправам, неухоженным дорогам трясся в седле Петр Рикорд.

О них, истерзанных российских трактах, метко заметил поэт:

Какие же испытания выпали Рикорду, который делился впечатлениями о поездке: «… сия сухопутная кампания была для меня самая труднейшая из всех совершенных мною; вертикальная тряска верховой езды для моряка, привыкшего носиться по плавным морским волнам, мучительнее всего на свете! Имея в виду поспешность, я иногда отваживался проезжать две большие в сутки станции, по 45 верст каждая; но тогда уже не оставалось во мне ни одного сустава без величайшего расслабления; самые даже челюсти отказывались исполнять свою должность».

Иркутск встретил Рикорда сибирским морозцем, а гражданский губернатор Николай Трескин и вовсе охладил пыл капитан-лейтенанта.

— При всем моем расположении к вам и участию в судьбе ваших друзей-моряков, во-первых, до Петербурга вы на перекладных не менее трех месяцев добираться будете, а подорожную я вам не могу выдать без ведома генерал-губернатора.

Но Трескин говорил искренне. Он в Иркутске был в подчинении у генерал-губернатора Сибири Ивана Пестеля, а тот, узнав в чем дело, рассудил по-своему.

— Вам, господин капитан-лейтенант, надобно быть здесь, ближе к морю. Бумаги ушли к морскому министру, думается, они не задержатся. А как известие получим, вы отправитесь с Богом. Тем паче сами поясняете, что вам упускать летнее время нельзя.

Рикорда устроил в своем доме Трескин и, подробно узнав всю историю с пленением моряков, сам предложил:

— У нас в Иркутске обитает японец Леонзаймо, которого Хвостов привез с Сахалина. Он прекрасно говорит порусски. Вот вам и подмога. А кроме него еще есть рыбаки-японцы, которые потерпели крушение у Камчатки.