Губернатор до этого долго присматривался к своему постояльцу, приметил как Рикорд с утра до вечера не находит себе места, то и дело закуривает трубку, в раздумье расхаживает по комнате.

Однажды утром Рикорд открыл ему свои планы:

— Мне, ваше превосходительство, милейший Николай Иванович, надлежит инструкцию Адмиралтейства исполнять, летом завершить опись Курил.

Трескин сразу разгадал нехитрый план моряка, но вида не подал:

— Вот и прекрасно, заодно сможете проведать и о своих товарищах. Только на все это надобно разрешение из столицы. Вояж-то требует немало расходов, а Пестель лишних денег не имеет.

И все же в Иркутске все надеялись на благоприятный ответ из Петербурга. Рикорд, не теряя времени, поближе познакомился с Леонзаймо, начал учить с ним японский язык, похвалил его Трескину:

— А малый-то расторопный.

Трескин, разглаживая усы, ухмыльнулся.

— Верно заметили, только он больно прыткий, дважды пытался от нас сбежать, но каждый раз его тунгусы ловили. Так что имейте в виду, в нем изворотливости и коварства немало.

Началась весна, и пришел ответ из Петербурга. Пестель пригласил Рикорда и не скрывал своей радости.

— Слава Богу, все разрешилось по-доброму. Его императорское величество изволили утвердить мое предложение о направлении вас на Курилы и к японцам. Теперь осталось дождаться от министерства финансов денег и отправляйтесь.

Но проходили недели, а денег не было. Рикорд забеспокоился, поделился с Трескиным.

— Так может все пропасть. Покуда мы в Охотск доберемся, лето кончится.

— Не волнуйтесь, Петр Иванович, Пестель что-либо придумает. А я вам уже заготовил послание японцам. Изложил официально о всех проделках Хвостова и Давыдова с осуждением их проступка.

— Сие прекрасно, но я беспокоюсь, как там у Василия Михайловича. Живы ли они?..

Неволя учит и ума дает. Неволя и сама неволит. Из Хакодате пленников перевели в главный город Мацмай, в новую, специально для них отстроенную тюрьму. Через два дня офицеров повели через весь город на допрос в замок губернатора, Пленников предварительно разули и ввели в огромный зал, перегороженный красивыми раззолоченными и расписанными узорами ширмами.

Головнина, Мура и Хлебникова поставили на специальный помост, а напротив вскоре разместился на полу губернатор, буниос, в черном халате с кинжалом за кушаком.

Началась, как и прежде, нудная процедура допроса, начиная с имен, перечисления всех родственников. Вопросы задавал сам буниос. Опять расспрашивал о Резанове. Только теперь неожиданно спросил:

— Есть ли у вас просьбы? За всех ответил Головнин:

— Мы не понимаем, что значит этот вопрос и что губернатор разумеет под ним, ибо он и сам без нашей просьбы может видеть, в чем должна она состоять, когда мы обманом взяты и теперь содержимся в самом жестоком заключении.

Буниос слушал переводчика, опустив веки, а когда тот кончил, сказал:

— Нам желательно знать, где хотят жить русские, в Мацмае, столице Эддо, в другом месте, Япония — большая страна, или вы хотите вернуться в Россию?

Оглядев товарищей, Головнин твердо ответил:

— У нас два только желания: первое состоит в том, чтобы возвратиться в свое отечество, а если этого невозможно, то желаем умереть; более же мы ни о чем не хотим просить японцев.

Буниос отвечал длинно и с «жаром».

— Японцы такие же люди, у них есть сердце, вы не должны нас бояться и тужить. Ваше дело рассмотрит справедливо император. А пока мы будем заботиться в вас.

Японский губернатор проявил большое любопытство к жизни в России и несколько дней подряд подробно расспрашивал моряков. А жизнь их изменилась к лучшему.

Действительно, пленников стали лучше кормить, сшили теплую одежду. Но им дали задание. Принесли чернила и бумагу, и они приступили к описанию дела, начиная от ухода из Кронштадта.

Моряки излагали прошлое на бумаге, а курильца Алексея японцы почти каждый день вызывали на допросы. Для того чтобы выгородить себя, курилец наплел разные небылицы, сочинял, что его послали русские с Камчатки на разведку. Потом пришлось приложить немало усилий, чтобы установить истину для весьма подозрительных японцев. Приятным событием для пленников оказалось появление в их среде молодого японца Теске. Его прислал буниос для обучения русскому языку. Он оказался не только способным учеником, но и относился с душевной симпатией к русским морякам. Об этом не раз вспоминал впоследствии командир «Дианы».

«Теске был расположен к нам лучше всех японцев; он редко приходил без какого-нибудь гостинца, да и губернатор к нам стал еще снисходительнее, он отправлял у него должность секретаря и был в большой доверенности, которую употребил в нашу пользу и внушил ему самое выгодное о нас мнение».

Вслед за Теске прислали из столицы даровитого и смышленого математика Мамию Ринзоо. Командира «Дианы» попросили обучать его навигации… Для русских губернатор сделал послабление. Улучшилось питание, камеры в тюрьме разгородили, теперь пленники общались между собой свободно, их начали выводить на прогулки, разрешали пользоваться книгами, которые Рикорд вместе с вещами пленников оставил на берегу перед уходом из Кунашира.

Наступила весна, и переводчики стали проговариваться, что большие начальники в столице не желают освобождать русских. Головнин и Хлебников уже давно подумывали о побеге. Поговорили они с товарищами, но поначалу к единому мнению не пришли, согласились на побег еще двое; Мур, Симанов и Васильев пока отказывались… В начале марта Теске по секрету передал Головнину и Муру, что власти не намерены отпускать пленников. И тут Мур решился. Когда Теске ушел, он, нервно подергиваясь, проговорил:

— Василий Михалыч, теперь-то я вижу весь ужас нашего положения и согласен на побег.

— Ну то-то, Федор Федорович, — добродушная улыбка осветила бородатое лицо командира, — давно бы так.

Тут же он изложил свой план. Побег совершить ночью, когда стража уснет. Выбрать время, когда задует восточный ветер с дождем. Перелезть через ограду по заготовленному из простыней трапу и бегом спуститься вниз к морю.

— Там отыщем рыбацкую лодку, и с Богом к Сахалину. Через несколько дней задуло с востока, нашел туман с моросью, но все сорвалось из-за Мура. Он сказал, «… что нам ни советовать, ни отговаривать не хочет. Что же касается до него, то он нам не товарищ, приняв твердое намерение ожидать своей участи в заточении, что бы с ним не случилось. Сам же собою никогда ни на что для освобождения своего не покусится», — заметил Головнин.

Товарищи пытались уговорить его, но он ответил колко:

— Не ребенок я, знаю, что делаю. Впрочем, мешать вам не намерен, можете идти, без меня обойдетесь…

С того дня отношения мичмана с товарищами переменились, он стал их избегать, не вступал в разговоры, на вопросы отвечал «коротко и даже с грубостью, но к японцам сделался крайне почтителен», начал с ними заигрывать…

Конечно, темница не благодать. Неволя на людей обрушивается тяжкими испытаниями, и далеко не все способны выдержать и выстоять. Одни сопротивляются, пытаются избавиться от рока, другие смиряются с участью, третьи приспосабливаются к невзгодам…

Русским морякам, привыкшим всю жизнь на корабле повседневно смотреть в глаза смерти, выпала возможность выбраться на волю. Они решили не упускать свой шанс…

Готовились скрытно. Начали с парусного ножа. Его просмотрели японцы в кармане бушлата Шкаева, который передали с «Дианы». Во дворе в траве нашли долото, подобрали и спрятали под крыльцо позабытый заступ. Во время прогулки Васильев увидел на тропинке огниво. Запасались провизией, прятали рис, рвали и сушили дикий лук. Хлебников изловчился. Из двух иголок для ремонта одежды и кусочка меди смастерил компас.

В начале апреля пленников перевели в дом, где раньше жил чиновник. Вокруг здания громоздился высокий деревянный частокол. В одной половине разместили русских, в другой обосновалась тюремная стража.