Протянул пухлую руку и Терепченко:

— Здравствуйте, Романовский. Корот введет вас в курс дела. Сейчас времени для проявления эмоций нет, двигайтесь в эскадрилью.

За штурманским столом молча сидели пилоты. Корот стоял, поглядывая на ручные часы, и щелкал по стеклу ногтем.

Романовский отмечал изменения в дородном облике своего давнего товарища. Со времени их последней встречи Корот потучнел, чуть-чуть отвисли красноватые обветренные щеки, в густой рыжей шевелюре от лба к правому уху пробилась темно-серебристая дорожка. Короткий нос, как и у юного Корота, продолжал лупиться, а взгляд маленьких глаз стал более тяжелым и властным.

В комнату вошел паренек в сером форменном костюме. Он старался казаться смущенным, но лихо сдвинутая на затылок мичманка, русый пушистый чуб под лаковым козырьком и подчерненная полоска шелковистых усиков над свежими губами, а особенно глаза, быстрые, с затаенной смешинкой, смазывали на нет показное смущение.

Корот опустил руку с часами.

— Ты опоздал, Туманов, на две минуты тридцать пять секунд. Тебя терпеливо ждали двадцать человек. Простое умножение показывает: ты похитил у нас час работы… Ясно?

— Проспал, товарищ командир, — тихо ответил Туманов, теребя розовое ухо.

— Ставлю тебя на самое короткое почтовое кольцо.

Это было своеобразным наказанием: короткий полет — малый дневной заработок. Движением руки Корот разрешил Туманову сесть и сам опустился в жесткое старомодное кресло, названное пилотами «королевским троном». На протяжении последних лет дела в эскадрилье шли неважно, и командование сменяло комэсков довольно часто, так что Корот на этом «троне» восседал уже пятым. Он, майор запаса, требовал от аэрофлотовцев армейской дисциплины и порядка, что очень нравилось командованию и не особенно молодым летчикам.

— Чтобы не тянуть, товарищи, — Корот опять посмотрел на часы, — разбор вчерашних полетов проводить не буду. Летали в норме, без казусов. Я только представлю нового командира звена, прибывшего к нам. Прошу знакомиться: Романовский Борис Николаевич!

Романовский поднялся. Все с интересом разглядывали немолодого пилота. Когда он повернул голову, серебряно блеснули виски, подобная мета была почти у всех людей, переживших в авиации сороковые годы.

— Коротко о себе… Десять минут, не больше, Борис Николаевич.

— Родился в двадцать пятом году, в Белоруссии. Вот в этом здании, где мы сейчас сидим, находились общежитие и штаб военно-авиационной планерной школы десантных войск. Я и ваш командир Михаил Тарасович Корот — выпускники этого заведения. На планерах А-7 несколько раз десантировались в тыл врага к партизанам. Последняя операция чуть не стала для нас действительно последней. Мы подбросили окруженным десантникам боеприпасы и продовольствие и еле выбрались из вражеского кольца по болотам…

— Через Плюй-омут, — подсказал Корот.

— Потом переучились на истребители. Опять фронт. После войны — Север. На Севере ночи длинные, много нелетных дней, я использовал это скучное время для учебы: заочно одолел курс авиационного института и факультет журналистики в институте марксизма-ленинизма… И вот к вам, Очень захотелось поработать в городе своей юности… Все!

Пилоты разочарованно зашумели.

Встал Корот, большой рот растянут в улыбке.

— Тихо! Борис Николаевич еще расскажет вам много интересного, а может, и напишет. А сейчас время дорого. Приземляйся, Борис. Действительно, с Борисом Николаевичем мы старые друзья. Хлебали из одного котелка, летали бок о бок, даже обожали одну дивчину! И ко всему сказанному, — маленькие глаза Корота затеплились, — я ему жизнью обязан…

— Обоюдно, Михаил Тарасович!

— Да ладно, Боря… К делу, товарищи. Заданий сегодня — навалом. Все, кто стоит в наряде по трассам левого берега Волги, оформляйте документы и — в путь. На правом берегу низкая облачность, местами туманы. Как только синоптики разродятся хорошей погодой, начнем работать в полную силу.

Пилоты зашевелились. Улетающие рассчитывали маршруты на линейках и ветрочетах, заправляли в планшеты карты. Остальные потянулись гуськом в коридор «на перекур». В комнате остались Романовский, Корот и дежурный пилот.

Корот обратился к нему, и в жестком голосе проскользнула нотка неуверенности:

— Тебе, Пробкин, придется еще поработать.

— Да, командир, восемнадцать минут.

— Часика четыре, Пробкин. Погода гнилая, а со стометровым минимумом всего два человека. Санавиация сегодня щедра на задания.

— Я отбарабанил сутки. Точка!

— Брось, Пробкин, ночью-то ты, наверняка, спал! Неужели у тебя хватит нахальства сорвать санитарный полет? Ты представь…

— Сами слетаете!

Корот не торопясь и обстоятельно начал доказывать, что сегодня каждый хороший пилот на счету, что еще вчерашние задания недовыполнены и, если не улучшится погода, эскадрилья «пустит пузыри».

— Дошло до тебя? — закончил он.

— Вполне… До меня дошло, что завтра можно уйти с работы на полчаса раньше, так как сегодня вы задержали меня своей проповедью именно на это время.

Квадратный подбородок Корота дрогнул, и он тяжелым кулаком ударил по столу. А Пробкин только развел руками:

— Кодекс законов о труде надо чтить, товарищ командир не менее, чем уголовный.

Корот тяжело задышал:

— Встать! Встать, бисов сын!

Пробкин демонстративно положил ногу на ногу.

— Дрючком бы тебя перетянуть по перечнице! Отстраняю от полетов на неделю!

— За что?

— По кзоту твоему! Иди жалься… топай, топай!

Пробкин пожал плечами, встал и вышел, а Корот повернулся к Романовскому, выдернул дрожащими пальцами папиросу из пачки, закурил:

— Видал ферта?.. Классный пилот, а баламут! Вечно недоволен, морщится, пререкается. В армии я бы ему десять суток гауптвахты влепил за язык, а тут… И думаешь, куда спешит? На перрон! Встречать из Адлера свою куклу — стюардессу, нести ее чемоданчик!

— Ты не имел права отстранять его от полетов.

На минуту воцарилось неловкое молчание. Корот сделал несколько быстрых затяжек и вдавил папиросу в пепельницу.

— Есть же предел терпению!.. Страшно устаю с такими, — вздохнул он. — Трудно работать. Народу не хватает. Летаем, как заведенные, от восхода до заката. Домой пожрать съездить некогда! А что стоит мне держать в руках этих пацанов? Сейчас все грамотные, все законы знают. А сюсюкаться, уговаривать я не привык… Втягивайся в работу, Боря. Поможешь?

— Я заметил, ты стал чисто говорить по-русски, когда не волнуешься.

— Ты, что ли, один академии кончал… Где остановился?

— Я тут, вещи в камере хранения.

— Квартиру организуем, а сегодня ночуешь у меня. Познакомлю с семейством, да нам с тобой есть о чем побалакать.

— Рад буду.

Романовский вышел в коридор. Синеватый папиросный дым стлался под потолком, лениво втягиваясь в открытую форточку окна. У подоконника стояли группкой пилоты. По их возбужденным голосам он понял, что разговор полемический, затрагивает всех. Поэтому они и сгрудились вокруг Пробкина, круглая белесая голова которого возвышалась в середине. Против него в независимой позе стоял Василий Туманов.

— Так, значит, пройдешь? — иронически спрашивал Пробкин.

— Пройду! — упрямо твердил Туманов.

Романовский подошел ближе и тоже задымил сигаретой.

— Видимость ноль, облака прилипли к земле, а наш голубой Василек героически пробивается с почтой к благодарным подписчикам газет и журналов! — резюмировал Пробкин.

— С почтой, может быть, не пойду, а к больному…

— Так, так! А что говорит по этому случаю Наставление, товарищ Борщ? — обернулся Пробкин к высокому ушастому пареньку, безразлично глядевшему в окно.

— Параграф сто третий Наставления по производству полетов гласит: если погода ниже установленного для трассы минимума или ниже личного минимума пилота, пилот обязан прекратить выполнение задания и вернуться на базу или проследовать на запасной аэродром! — без запинки последовал ответ.