— Борис Николаевич! — уже на лестнице окликнула Анна Родионовна. — Вы точно уверены, что на медальоне фотография отца и сына?

— Абсолютно.

— Тогда возьмите нашу групповую фотографию — мальчики здесь довольно крупно! — и вместе с медальоном сдайте на экспертизу. В научно-техническом отделе милиции установят, идентичны ли портреты, независимо от возраста.

— Спасибо! Я обязательно воспользуюсь вашим советом.

Терепченко пришел к Аракеляну, когда тот набрасывал конспект своего выступления на отчетно-выборном собрании. Доклад он решил подготовить острый и несколько не обычный по форме. Для этого нужно было время и уединение, поэтому приход командира его не очень обрадовал. — Присаживайтесь, товарищ командир.

— Благодарю, Сурен Карапетович. — Терепченко сел на стул верхом, опершись локтями о спинку. — Давно хочу спросить вас, почему за долгое время совместной работы вы ни разу не назвали меня по имени-отчеству?

— Я из военных. Дисциплина. А в общем, как-то не задавался этим вопросом.

— Гм… Нехорошо, парторг, приехали и не соизволили доложить о командировке.

— Я написал финансовый отчет и сдал в бухгалтерию. Остальное расскажу на бюро, в пятницу.

— Как оценили нашу работу?

— Мою плохо… Вашу? Насколько я понял — удовлетворительно.

— Гм… Ну, а…

— Вы хотите спросить о конечном результате? Почти все обвинения, изложенные в вашем рапорте, я признал.

— Еще бы! Факты!

— Признал потому, что понял одну и самую большую свою ошибку: инертность, штамп в работе с людьми. Бумага задавила нас. Чуть что: «Напиши заявление!», «Напиши объяснительную!», «Напиши характеристику», «Подай рапорт!». А послушать человека все времени не хватает. Будто не живые, а нарисованные люди с нами общаются. Бюрократы мы, товарищ командир, отпетые.

— Ну это, дорогой, самокритиканство! На моем веку я перевидал партийных работников, но не многие из них вращались среди народа столько, сколько вы. Наша большая организация всегда чутко прислушивалась к голосу партии!

— Зато я, полномочный представитель партии, оказался не на высоте, если говорить в вашем возвышенном стиле.

— Сурен Карапетович, — прервал Терепченко. — Вы передали разговор… тот… Помните?

— О куклах и ниточках? Как же, помню… Нет. Я решил, что, говоря о жизни, как о кукольном театре, вы шутили. Правильно?

— Совершенно! — Терепченко облегченно вздохнул.

— И поэтому, когда мне предложили перевод с повышением, я отказался. Сказал, что мы отлично понимаем друг друга, и заверил, что работа пойдет на лад.

— Вы не притворяетесь, Сурен Карапетович?

— Я уверен, что работа пойдет на лад.

Терепченко встал, подошел к окну и с минуту рассеянно поглядывал на улицу.

— Ну что ж, — наконец произнес он. — Воля ваша. Тогда к делу. Отряд вошел в плановый график. Большинство прорех, указанных комиссией, залатали. Моральный климат не хуже, чем у других, финансовый — подтягиваем к запланированному. И все это за один месяц, больше половины которого — не в обиду будет сказано — вы отсутствовали.

— О ваших энергичных действиях я слышал в Москве.

— Кто говорил? Как? На каком уровне?

— Начальник политуправления на семинаре по экономике.

— Приятно… Но есть и нюансы. Вы, конечно, уже знаете о выкрутасах командира звена Романовского?

Аракелян знал. Романовский сразу же по возвращении парторга из Москвы рассказал ему все.

— Я решил объявить ему строгий выговор и вырезать талон нарушения, — медленно продолжал Терепченко. — Думаю, что довольно мягкое взыскание дополните партийным?

Что мог возразить Аракелян? Произнести речь о воспитании человека с цитатами из трудов Макаренко? Он знал, что Романовский пошел в полет исключительно ради Туманова. Что к молодому пилоту вернулась уверенность, чувство собственной полноценности. Но разве вынешь это из сердца и как вещественное доказательство предъявишь Терепченко? Романовский вылетел, когда аэропорт был закрыт погодой, — правда! Романовский поставил на ноги человека — тоже правда! Значит, становление Туманова — результат нарушения. Хвалить или ругать? Нарушение — плохой пример для остальных. Результат нарушения — второе рождение летчика. Так как же, Сурен Карапетович, — думай! Компромисса быть не может. А вдруг какая-то правда во вред делу? Но какая?

…Что есть действеннее воспитания личным примером? А если каждый будет вылетать по примеру Романовского, вы растет кладбище обломков. А что есть благороднее борьбы за человека?.. Неужели полет в чертовой круговерти был единственной возможностью победить в юноше страх? Романовский уверен в этом. В конце концов, можно было уговорить Терепченко дать добро на полет, и тогда бы не было ошибки с инструкциями по безопасности. Вот тут ты врешь сам себе, парторг. Не будет Терепченко нарушать инструкции ради какого-то Туманова…

Терепченко повернулся от окна и внимательно, слегка иронически смотрел на Аракеляна.

— Я жду…

— Согласен с вашим решением по административной части, а вот подвергнуть сомнению партийность Романовского не вижу оснований.

— Боитесь, что как журналист он будет апеллировать к газете?

— Вы плохо думаете об этом человеке, командир!

— А мне с ним не детей крестить! До свидания!

Терепченко ушел. Аракелян думал о том, что, кажется, выбрал не ту правду, которую подсказала совесть. А разве можно выполнять долг вопреки совести, вопреки чувству истины?

Он вызвал по телефону Романовского.

— Борис Николаевич, что выше: долг или совесть?

— Вопрос странный. Мне кажется, одно должно быть связано с другим.

— А если раздваивается? Если есть сомнения? Можешь ответить конкретно?

— Если бы внутренний мир точно соответствовал поступкам, то сразу можно было бы сказать: вот этот святой, вот этот стяжатель. И пропало бы главное, на чем держится жизнь, — борьба. Борьба с тем, что нам не нравится внутри себя и в собратьях. Конечно, попадаются прямые, как гвоздь, — у них нет сомнений, у них и хорошая и дурная мысль немедленно превращается в дело, но это, по-моему, беда и для них, и для окружающих.

— Ты не ответил на вопрос.

— Начинаю догадываться, о чем вы говорите. Если догадка верна, то нужно смотреть шире и рассуждать о пользе не для одного человека, а для многих… А конкретно скажу… Долг! Он перед партией превыше всего.

«Для многих людей, — повторил Аракелян, положив труб ку на рычаг. — Тогда все правильно. А вернее, — нет двух правд!»

Перед отчетно-выборным собранием коммунистов Терепченко томило предчувствие какой-то беды.

Сегодня он ходил хмурый, раздражительный, придирчиво проверял все службы и подразделения отряда. Тяжело отдуваясь, он влез по крутой лестнице на вышку командно-диспетчерского пункта. Диспетчер был новый, из офицеров за паса, и проконтролировать его работу не мешало.

Протиснувшись в неширокий четырехугольный люк, Терепченко очутился под большим стеклянным куполом и, подойдя к диспетчеру, остановился за его спиной. Терепченко немного покоробило, что тот, повернувшись, не сказал «здравствуйте», но, взглянув на летное поле, простил эту дерзость.

На аэродроме был «час пик».

Новый диспетчер хорошо справлялся с обязанностями. Он сидел в «подкове» автоматических систем, предупреждающих об опасном сближении самолетов, об «анархистах-летчиках», не выполняющих указаний, и тогда мембрана микрофона дрожала от громкого голоса диспетчера, и автоматическая «память-магнитофон» фиксировала нарушителя.

Несколько легких самолетов почти одновременно выруливали со стоянок; большой транспортный корабль заходил на посадку; в клубе пыли над стоянкой висел вертолет; на зеленом экране локатора плескались импульсы еще двух подходивших к аэродрому самолетов. Диспетчер успевал отвечать на запросы экипажей, приглушаемые громкой морзянкой оператора «дальнобойной» радиостанции, и разговаривать с коллегой на взлетно-посадочной полосе. Звуки и шумы вспомогательных аппаратов управления создавали напряженный фон, по которому, не глядя на летное поле, можно было определить ритм работы аэропорта. Вот диспетчер услышал знакомый голос и, видимо забыв, что рядом командир отряда, сказал в микрофон: