Каково же было Семену Пробкину в том ночном полете, когда левый мотор охватило пламя! Красным светом горела лампочка, выла сирена, огонь цеплялся за металл. Самолет, поставленный торчком на крыло, со свистом падал. Воздушный поток рвал цепкое пламя, стараясь стащить его с закопченного металла. Перед землей тряхнул искрящейся гривой, пламя унеслось вверх. Самолет шел на одном тяжело дышащем моторе…

Так, может быть, Марфа Петровна права? Или эти сладенько-горькие мысли — лишь сентиментальные слюни неудачника? За любимых отдавали жизнь, а Марфа Петровна просит только расстаться с авиацией…

Яркое солнце накалило обшивку самолета. Открытая форточка не успевала проветривать кабину, и Василий уловил в тонких голосах «пассажиров» жалобные нотки.

— Пи-пи-пить… — передразнил он их, вынул из багажника термос, вылил в отверстия ящиков холодную воду. Цыплята успокоились.

На горизонте в мареве колыхалось узкое туловище серого элеватора. Блеснул золоченый купол пугачевского собора.

На земле Василия встретил человек — универсал Михалыч, начальник аэропорта, он же авиатехник, он же заправщик и кассир. Полсотни лет сильно помяли его невысокую грузную фигуру, превратили в мягкую розовую картошку нос. Придерживая колыхающийся полуглобус живота, он трусцой подбежал к самолету.

На обратном пути Василий вез телевизионные кинескопы. Когда самолет прошел половину маршрута, небо начали заволакивать облака. Всю дорогу он беспокоился за груз. И хотя рейс закончился нормально — ни одна трубка не была разбита, — у Василия долго не проходило ощущение, словно в этом полете он наколол целый штабель кинескопов…

Наблюдая за Василием, Романовский почувствовал неладное. Парень похудел, сбрил усики, так красящие его лицо, около глаз легли тени, в движениях сквозила нервозность. Теперь он не только не отступал от буквы инструкции, а видел ее параграфы как бы через увеличительное стекло и старался делать даже меньше дозволенного. Не доверял самолету. В полете чрезмерно напрягался. По приборам уже не летал. Облачность заставляла Василия жаться к земле — земля же пугала близостью.

— Как домашняя погода? — поинтересовался Романовский у Корота.

— Да вроде нормально: расписались они, живут в моей комнате, пока. Марфа вроде сдала позиции, только усы Василию приказала сбрить. Молчит.

— При тебе?

— А без меня, наверное, пилой работает. Ты же знаешь Марфу!

Нового комэска все не назначали, и Корот разрешил Василию возить пассажиров. Романовский возражать не стал, но попросил ставить его в наряд на одни трассы с Васей и выпускать первым. Он делал так, что молодой пилот всегда видел его самолет перед собой. Когда же плохая погода мешала этому, Романовский по радио, чаще, чем обычно, спокойно и размеренно докладывал метеорологическую обстановку, иногда шутил, вызывая Василия на разговор. Тот вначале отвечал скупо, потом разговаривался, и Романовский бывал доволен.

Трижды они проходили трассы вместе, почти хвост в хвост, а на четвертый раз, увидев грозу и попав в сильную болтанку, Василий вернулся на базу. Напрасно Романовский радировал, что гроза местного характера, что ее можно обойти с севера, что за грозой чудесная погода.

В конце летного дня он спросил Василия:

— Почему?

— Я действовал согласно Наставлению.

— В нем предусмотрен обход местных гроз. Можно было продолжать полет.

— Там еще сказано: летчик, не уверенный в благополучном исходе полета, должен вернуться.

— А вы действительно были не уверены?

— Я? — Василий замялся. — Мог бы лететь дальше, но пассажиры вели себя очень нервозно.

— Тогда другое дело, — согласился Романовский.

Василий мучился, скрывая правду. В этом полете, увидев, как голубые плети молний стегают по тучам, он вдруг испугался, почувствовал себя беспомощным и, хотя слышал бодрый голос командира звена, дальше лететь не мог.

— Борис Николаевич, значит, я сделал правильно?

— Да. Забота о пассажирах прежде всего.

Василий внимательно посмотрел на командира и, не увидев в его глазах иронии, потихоньку вздохнул. Разговор слышал Корот.

— Рано ему доверил пассажиров. Пусть грузы потаскает — заворчал он после ухода Василия.

— Тогда он совсем разуверится в себе. Это не выход.

— А в случае чего ты отвечать будешь?

— Оба.

— Вот я и говорю… Внук ведь скоро у меня будет, Боря!

— Подожди, Михаил… Запланируй нам «спарку», я полетаю с ним.

— Лады. С завтрашнего дня тренировочный самолет в твоем распоряжении. Но прошу, не жди, когда жареный петух клюнет в зад!

После отъезда Васи Туманова из общежития в дом Корота Семен Пробкин загрустил. Особенно тягостными были вечера, когда Мария уходила в многодневный полет. Чем только он не пробовал заниматься, все валилось из рук. Такое состояние для Семена было непривычно, непонятно, и он бродил по гулкой полупустой комнате или одетым заваливался на кровать и подолгу думал о разном. Больше всего о том, почему Мария не хочет выходить замуж. Все разъяснилось после того, как Мария вернулась из очередного длительного рейса.

— Сема, переходи ко мне. Если хочешь…

— Но ты же столько времени…

— Я была неразведенкой, Сема. Бывший муж не давал согласия. Теперь все в порядке.

— И это удерживало тебя?

— Крепче цепей. Смешно, из-за этой кляксы в паспорте. Смешно, правда?

Семен не смеялся. Эта женщина открылась для него еще одной стороной, которую он ценил больше красоты, выше ума.

— Ты с ума сошел! — испуганно-радостно закричала она, когда Семен рывком поднял ее и посадил к себе на плечо. — …Долго собираешься меня так держать?

— Всю жизнь!

Oн переехал из общежития к Марии, собственноручно отремонтировал квартиру — комнаты стали светлее и уютнее. Изменились и сами хозяева: она стала тихой, умиротворенной, он — сдержанным, домовитым. А может быть, не изменились, а постепенно обретали нормальное состояние людей в повседневности. Вечерами Мария строчила на машинке мягкую фланельку. Из-под иглы выходили шапочки, распашонки, слюнявчики. Семен с серьезным видом примерял их на себя, потом аккуратно складывал в большой бумажный пакет с надписью: «Для голубого Василька и Светланы».

Сначала как заботливый командир, а потом как сосед и товарищ к ним стал заходить Романовский. Мария сразу бежала на кухню, готовила крепкий зеленый чай, рецепт которого был ее гордостью. Иногда Романовский спускался вниз с аккордеоном, и комнату заполняла негромкая песня. Но чаще всего он приносил шахматы. Тогда Мария, расставив пузатые чашки на небольшом столе, садилась на диван с книгой, не мешая мужчинам играть.

Романовскому нравилось бывать у Пробкиных.

Когда Семен задумывался над шахматным ходом, Романовский поглядывал на хозяйку, перебрасывался с ней словечком и часто ловил себя на мысли, что завидует счастливой паре. В эти моменты становилось горько за собственную судьбу.

Если посмотреть со стороны, то для себя он фактически не жил. Большой приемник, купленный на премиальные, перекочевал из его квартиры в школу-интернат и красовался там с табличкой из бронзы «От шефов — летчиков». На его велосипеде носилась по кочкам вся дворовая детвора, а он безропотно исправлял колесные «восьмерки». Почти в каждой квартире многоэтажного дома читали книги из его личной библиотеки и — чего греха таить — самые ценные часто забывали возвращать. Он искал общественных дел на работе, чтобы меньше бывать дома.

«Может быть, и лучше, что у меня нет хозяйки?» — спрашивал себя Романовский, вспоминая крутой нрав Марфы Петровны.

Его влекло к молодым. Среди них он чувствовал себя не мудрым, а равным. Кроме зеркала, его никто не мог бы убедить, что он в полтора раза старше своих новых друзей. Еще не зная, что это обычное состояние любого здорового и доброго пожилого человека, он давил в себе это чувство, считая ненормальным. Длинными ночами придумывал, какой подарок преподнесет Светлане в день рождения ребенка. Он торопил время, будто ждал собственного наследника, о котором они мечтали еще в годы войны с первой и последней его любимой — Катей, о котором он нередко думал и сейчас в минуты одиночества.