— Пилоту Борщ выруливать разрешаю! Не прокисни в такой жаре!

Сейчас же получил ответ:

— Обращайтесь с почтением: уже не пилот, а командир звена.

Диспетчер ухмыльнулся, морщины у его глаз стали веселыми-веселыми.

— Поздравляю с временным повышением!

— Гм… мы… — озадаченно поперхнулся тенорок Борща.

«Вольности допускает», — поморщился Терепченко и хотел сделать замечание, но его опередили. Из динамика вы рвался резкий голос:

— Я — 882. Нарушаете правила радиообмена. Вторично прошу разрешить выруливание со стоянки!

«Молодец!» — похвалил летчика Терепченко и через плечо диспетчера заглянул в плановую таблицу. Против индекса 882 он увидел фамилию Романовского. Терепченко перевел взгляд на магнитофон, неутомимо записывающий все разговоры но радио, и сказал замешкавшемуся диспетчеру:

— Пусть выруливает.

— Его время через пятьдесят секунд.

— Ничего, на старте скорректируют.

Диспетчер пожал плечами и дал Романовскому согласие. С вышки было видно, как «супер» плавно тронулся с места, развернулся и побежал вдоль стоянки к взлетной полосе.

— Что он делает? Почему так быстро рулит? Врежется в самолеты или зарубит кого-нибудь винтами! — возмутился Терепченко над ухом диспетчера.

Тот оглянулся на командира, посмотрел в окно, потом опять на Терепченко удивленно.

— Чего медлите? Прикажите сбавить скорость

— 882, сбавьте газ, куда спешите? — нервно передал диспетчер.

— Нормально, — спокойно ответил Романовский.

— Я вам говорю: прекратить руление!.. Вот так. Теперь потихоньку двигайтесь к полосе.

Когда «супер» взлетел, диспетчер сказал раздумчиво:

— По-моему, он не превысил скорости движения по земле, разрешенную на самолете, оборудованном тормозами.

— Вы бывший истребитель, вот вам и кажется, — миролюбиво возразил Терепченко. — Не можете привыкнуть к нашим черепашьим скоростям. Но работаете, молодцом! Передайте восемьсот восемьдесят второму на борт: после полета зайти ко мне.

— Может, не портить ему сейчас настроения?

— Передайте! И не забудьте записать нарушение в журнал.

— Слушаюсь!

Командир отряда уходил с ДП в хорошем настроении. Мысль поставить Романовского в ложное положение, унизить пришла к нему мгновенно, как только он увидел сомнительную ситуацию. И не потому, что думал раньше, как бы наказать, прибрать к рукам неугодного человека. Сработала выработанная в борьбе за место под солнцем привычка «хватать быка за рога, пока он еще не боднул больно». На военном языке это называется «упреждающим ударом». Подобной тактике научила жизнь.

В детстве он был самолюбивым, обидчивым мальчишкой. И практичным. Его идея засеять картохой укромную пустошь в лесу и не платить с нее продналог и другие подобные идеи приводили в восторг отца.

Закончив летную школу, он получил назначение в такой «медвежий угол», что хоть волком вой от нелетной погоды, скуки и безденежья. А его друг попал в подразделение аэрофлота другой республики.

По служебной лестнице Терепченко взбирался медленно, хотя не сомневался в своих незаурядных организаторских способностях и летном таланте. Чтобы ускорить взлет, пришлось очередной раз «упредить» одного из выскочек (напоить, а потом «нечаянно» показать начальству).

Если приходили на память подобные истории, он не терзался, как мягкотелая девица, считая подобные действия не подлостью, а самообороной. Он действовал не ради карьеры (как понимают ее искатели легкой и сладкой жизни). Используя неэтичные методы продвижения по службе, занимал пост и смело брал на себя ответственность, иногда очень тяжелую. Считал, что лучше приложить усилия и пробраться самому, чем допустить к рулю случайных, блатных.

Гордый, самолюбивый, он научился подчиняться, и не как-нибудь, — беспрекословно. Такое качество быстро оценили. Друг, попавший в благоприятную служебную обстановку, стал начальником одного из управлений ГВФ и предложил ему должность командира отряда на подведомственной территории.

Научившись подчиняться, Терепченко стал нетерпим ко всем, кто этого не умел. Никчемные, вредные люди, способные только на демагогию, — эти люди не умели жить и по этому не имели права на устойчивые блага, а только на по дачки. К ним с первой же встречи он отнес и Романовского. А когда тот написал фельетон в газету, — утвердился в своем мнении: люди, выносящие «сор из избы», не болеющие за свой коллектив, не помощники в работе, от них надо избавляться или приручать.

Когда Романовский, вернувшись из полета, зашел в его кабинет, лицо Терепченко приняло насмешливо-скептическое выражение. Он сидел, раскинув руки, ухватившись за углы полированной столешницы.

— Сегодня, товарищ Романовский, вы допустили нарушение, превысили скорость движения по земле, что грозило столкновением с другими самолетами. На свидание, что ли, спешили?

— Нарушения не было.

— Послушаем запись магнитофона?

— Разговор был, а нарушения нет. Я рулил с нормаль ной скоростью.

— Значит, руководитель полетов ошибся?

— Без сомнения.

— И вы можете доказать?

— На самолете нет прибора, фиксирующего скорость руления, так что придется поверить на слово. Можете спросить механиков, они тоже видели.

— Неделю тому назад я, кажется, изъял у вас первый талон нарушения? Законно?

— Вполне.

— А теперь…

Терепченко помолчал, смакуя предстоящую сцену изъятия второго талона у Романовского, и уже видел поблескивающий стальной зев ножниц, с хрустом сжимающий плотный кусок бумаги. Эта операция для гражданского летчика побольнее хирургической: ножницы на целый год отрезают нить, связывающую человека с небом.

— Для меня достаточно авторитетен руководитель полетов — сказал он. — Прошу ваше пилотское свидетельство.

— Зачем?

— Не будьте ребенком, Романовский. За такой проступок согласно Наставлению положено изъять талон.

— Не было нарушения.

— Неосмотрительно живете, Романовский. Распыляетесь. Вам хочется схватить павлина за хвост и в небе, и в газете, и профсоюз еще на себя взвалили. Не многовато ли? Целесообразно выбрать одно из трех. Вернее, из двух: летную нагрузку я с вас сегодня сниму.

— Это не сделает вам чести. Более того — будете раскаиваться.

— Угрожаете?

— Совесть вам покоя не даст.

— Гм… Совесть… Абстрактно, Романовский!.. Почему вы меня не любите, почему всеми средствами пытаетесь меня опорочить, подорвать авторитет? Нас в кабинете двое — говорите открыто, хоть матом ругайтесь, но дайте мне понять вашу суть. Что вы за штучка, Романовский?

— До сего дня я был о вас неплохого мнения.

— Конкретней!

— Считал неплохим организатором…

— Вы зря нервничаете, товарищ командир, перебиваете меня.

— Что значит — считал?! Вам ли оценивать мою работу? А если и считали, почему поливали грязью в своих фельетончиках? Почему поливали грязью в беседе со Смирновым? он, видите ли, считал!

— В газету я писал о недостатках в отряде.

— Отряд — это я!

— Тогда о чем нам с вами говорить?!

— Вот именно! Я оставлю вам талон в пилотском, если вы прекратите кляузничать в газеты и будете заниматься только своим основным делом.

— Это что, своеобразная взятка?

— Все ясно! Давайте пилотское свидетельство!

Романовский несколько секунд пристально вглядывался в лицо командира отряда, но оно застыло как маска, изображающая брезгливость. Только в уголках выпуклых глаз ехидная тоненькая морщинка. И Романовский понял, что этот человек, так плотно сидящий в кресле, давно обдумал свои действия и не отступит ни на шаг. Вот такое же бесстрастное лицо он встретил в одном из московских учреждений, куда однажды приходил с просьбой о розыске наградных документов. Один из документов нашелся, и даже орден поблескивал перед ним на краю огромного дубового стола. Но человек, который сидел за ним, прикрыв орден рукой, сказал: «Вот награда… но она выписана герою… А кто вы на самом деле… до конца не ясно… Будете ждать!» Романовский слепо смотрел на твердую руку и не пытался оправдываться: не было сил. А сейчас сил достаточно, но стоит ли тратить их на пустой разговор. И Романовский только спросил: