Итак, она позвонила накануне вечером и сказала отцу, что автобус придет в 3.15, а теперь уже полчетвертого; где же он? Говорил он по телефону медленно и официально, так мог говорить совершенно посторонний человек. Элен никогда не любила телефоны, потому что не видно ни улыбок, ни жестов, и разговаривать так ей быстро надоедало. Слушая отца, она впервые с тех пор, как сбежала и бросила их всех — мужа, малютку дочь, свою семью, семью мужа, приходского священника, унылую, будто выгоревшую на солнце, землю, — вдруг испытала чувство, что ничего этого нет, что, может, она просто умерла и только воображает, что сбежала от них. Все тут смотрели на город с недоверием: слишком уж он был велик. А Элен всю жизнь хотелось в город, потому что она ничего не боялась, она взяла да уехала, а теперь вот возвращается; и тем не менее ощущение было странное: все казалось нереальным, призрачным, будто она и вправду умерла и возвращалась в образе, который только внешне был похож на нее… От таких мыслей ей стало скучно, и она закинула одну голую ногу на другую. Матрос раздавил папиросу в грязной жестяной пепельнице, и глаза их встретились. Элен так и подмывало улыбнуться. Вот в том-то и была ее беда — она слишком хорошо понимала мужчин. Понимала их взгляды и их жесты: например, этот матросик глубокомысленно тер сейчас подбородок, будто был плохо выбрит, на самом же деле ему просто было приятно ощущение собственной кожи. Она понимала мужчин слишком хорошо, никогда не задумываясь, почему собственно. Сестра, четырьмя годами старше ее, совсем не такая. А для Элен что стократ один мужчина, что по разу сотня — все едино. Конечно, это плохо, так ее учили, и она верила, что раз учили, значит, так оно и есть; но в чем разница, понять никак не могла. Матрос смотрел на нее не отрываясь, но она отвела взгляд, полуприкрыв глаза. У нее не было на него времени. Отец должен был уже появиться, будет здесь через несколько минут, так что времени не было; через час она будет дома. Когда мысли ее обратились к отцу, неприглядная автобусная станция, пропитанная запахом застоявшегося табачного дыма и расплесканной фруктовой воды, словно отступила куда-то — она вспомнила его голос накануне вечером, вспомнила, как на душе у нее стало хорошо и тепло, когда она услышала этот голос и почувствовала, что отдает себя в надежные руки. В детстве ей случалось испытывать на себе тяжесть его корявых рук, и она это покорно сносила, зная, что эти самые руки всю жизнь берегут ее от беды. И ведь вечно она попадала в истории, иногда такие, над которыми по прошествии времени можно порой посмеяться, а порой и нет; отчасти из-за этого она и вышла за Пола, а до Пола были другие — так, мальчишки, которые в счет не шли, бездельники, интересовавшиеся исключительно своими машинами. Однажды она вызвала отца, позвонив ему из придорожного трактира милях в шестидесяти от дома; ей тогда было пятнадцать, она и ее лучшая подруга Энни влипли в историю с молодыми людьми, с которыми познакомились на каком-то пикнике. Вот где страху-то было, подумала Элен, теперь-то она с ними справилась бы. Слишком она была щедра. Это еще отец всегда говорил. Да и мать тоже. Одалживала деньги сослуживицам по телефонной станции; одалживала подругам платья, выбегала из дому, когда какой-нибудь шалопай подкатывал к калитке и начинал гудеть, не удосуживаясь вылезти из машины и постучать в дверь, как следовало бы. Ей нравилось делать людям приятное, что ж тут плохого? Или, может быть, ей просто от лени было что так, что эдак? У нее разболелась голова.

И всегда мысли ее, быстрые и непорочные, бежали в одну сторону, а тело гнуло свое. Горячее, нетерпеливое, оно никак не желало угомониться. Боялась ли она того, что прочтет на лице отца? Она отогнала эту мысль: вот еще глупости. Уж если нужно думать о чем-то, так лучше о том слякотном весеннем дне, когда они всей семьей перекочевали сюда, в старый дом на ферме, которую отец купил «за бесценок». В то время дорога, пролегавшая мимо дома, была узеньким проселком, не более… Теперь ее расширили, черное покрытие в жару безбожно воняло, начинало першить в горле и рябить в глазах до того, что они подергивались влагой. Да, насчет этого большого дома… Ничто в нем, разумеется, не изменилось. О своем доме, о том, где жила с мужем, она пока не думала, чтобы окончательно не запутаться. Может, она туда вернется, а может, и нет. О муже она не думала: захочет вернуться, и вернется — он-то ее примет. Когда она пыталась уяснить себе, что привело ее назад, мысль о муже, который был куда моложе, находчивей и веселей, чем только что оставленный ею человек, даже не приходила ей в голову; дело было и не в дочери, а в чем-то имевшем отношение к родительскому дому и тому мглистому, теплому дню, когда они семнадцать лет назад въехали в этот дом. И вот как-то утром, когда тот человек ушел на работу, она вдруг вспомнила дом и просидела за столом чуть ли не час, не убирая посуду от завтрака, глядя на недопитый кофе, который он оставил в своей чашке, словно робкое напоминание о себе — человеке, воспоминание о котором начало уже бледнеть. Тогда-то она и поняла, что город не для нее. Не то чтобы, они разлюбила того человека: она никогда не переставала любить любого, кто нуждался в ней, а как раз он нуждался в ней больше, чем кто бы то ни было, — нет, тут нечто совсем другое, чего понять она не могла. Нет, дело было не в муже, не в ребенке, даже не в реке, протекавшей внизу, под горой, видной сквозь деревья, которые, обнажаясь зимой, становились такими торжественными и загадочными. Все это она любила, не перестала любить из-за того, что ее угораздило так полюбить этого человека… нет, что-то совсем другое заставило ее выскочить из-за стола и броситься в соседнюю комнату, рыться в ящиках письменного стола, в стенном шкафу, словно она что-то искала. В тот вечер, только он пришел, она заявила, что едет домой. Ему было сорок с чем-то, точно она не знала, и полюбила она его за виноватый и застенчивый вид, за исходивший от него запашок неудачи, к которому примешивался запашок алкоголя, — он никак не мог бросить нить, хоть и «урезал» с ее помощью. И почему так часто встречаются мужчины, которые чего-то боятся? Зачем они так много думают? Он, кажется, был где-то бухгалтером или что-то в этом роде — разве это такая уж нервная работа? Он был недурен собой. Но не это привлекло к нему Элен. А то, как при первой встрече он уставился на нее, как пропустил сквозь пальцы редеющие волосы, давая ей понять этим жестом, что она ему нравится, что, будь он помоложе, он тотчас признался бы ей в этом. То было четыре месяца назад. Элен вдруг вспомнился недоумевающий взгляд его пристальных, умных глаз, да еще слезы, навернувшиеся на них, когда она пошла звонить отцу.

Теперь, вернувшись в Орискани, она выкинет его из головы.

Через несколько минут появился отец. Неужели это правда он? Сердце у нее бешено застучало. Когда она бледнела, кожа становилась пятнистой, принимала нездоровый оттенок, словно от крапивницы… Она этого терпеть не могла. Хотя отец и увидел ее сразу, хотя автобусная станция к этому времени почти опустела, он стоял в нерешительности, пока она не вскочила с места и не подбежала к нему. «Папа, — крикнула она, — я так тебе рада!» Будто время повернуло вспять, и он, покончив с делами в городе, просто зашел за ней, а Элен четырнадцать или пятнадцать лет, и она дожидалась его, чтобы ехать вместе с ним домой.

— Я возьму чемодан, — сказал он. Матрос, потеряв к ней всякий интерес, углубился в журнал. Элен с беспокойством наблюдала за отцом. Что это с ним? Он наклонился за чемоданом, но разогнулся чуть медленней, чем можно было бы ожидать. Самую чуточку. С чего бы это? Элен взяла бумажную салфетку, уже перепачканную губной помадой, и провела ею по лбу.

По дороге домой он вел машину как-то странно, будто ему было больно держать нагретый солнцем руль.

— Что, не барахлит больше машина? — спросила Элен.

— Да нет, ничего, — ответил он. Город уже почти остался позади. Знакомых лиц встречалось мало.

— Ты что это все смотришь по сторонам? — спросил отец. Голос у него был приятный, глаза сосредоточенно устремлены на дорогу. Казалось, никуда больше смотреть он не решается.