— Да просто так смотрю, — сказала Элен. — Как Дейви?

В ожидании ответа — отец всегда отвечал на вопросы не спеша — Элен суетливо расправляла под собой юбку. Дейви был сынишка сестры. Уж не заболел ли? Она забыла спросить про него накануне вечером.

— С Дейви ничего не случилось, а, папа? — спросила она.

— Да нет, ничего.

— А я думала, может, и мама приедет, — сказала Элен.

— Нет.

— Не захотела? Небось сердится на меня?

В прошлом, когда мать бывала недовольна ею, Элен всегда находила в отце союзника, ей достаточно было встретиться с отцом глазами. Но сейчас он смотрел на дорогу не отрываясь. Они ехали мимо нового здания школы — консолидированной средней школы, в которой Элен проучилась один год. Никто толком не знал, что значит «консолидированная», да никого, собственно, это и не интересовало. При взгляде на темно-красный кирпич Элен нахмурилась, и ей ни с того ни с сего пришло на ум слово «прелюбодейка», значение которого она тоже долго не понимала. Слово из библии. Оно докучало как комар ночью или как пятно на платье, которое хочется незаметно прикрыть, положив, будто невзначай, на него руку. Почему-то знакомый запах их старого автомобиля, дребезжащий козырек над ветровым стеклом, старый плед цвета хаки, которым всегда покрывали сиденье, не успокоили ее, не убаюкали, не оттеснили это слово.

Ей не хотелось спать, но она сказала, что хочется.

— Понятно, хочется. А ты бы, дочка, села поудобней да постаралась уснуть, — посоветовал отец.

Он взглянул на нее. И сразу же от сердца отлегло. Все стало просто и ясно. Она передвинулась и положила голову ему на плечо.

— Ехали мы больно уж долго. Ненавижу автобус, — сказала она. — А раньше, помню, любила.

— Можешь спать хоть до самого дома.

— Сердится мама?

— Нет.

Плечо его оказалось не таким удобным, как хотелось бы, но она закрыла глаза, стараясь уснуть. Ей вспомнился апрельский день, когда они приехали сюда, как поселились в доме, до этого неведомом, в собственном доме, где будут жить одни, своей семьей, но в том доме были, как потом выяснилось, свои недостатки, приводившие отца Элен в ярость. Она не помнила города и их квартиру, но была уже достаточно велика, чтобы оценить прелесть деревенской жизни и понять большие надежды, возлагаемые родителями на эту жизнь, и постигшее их затем горькое разочарование. Семья была большая: шестеро детей; Артур умер позже, десяти лет от роду; и не успели они разместиться толком, как дом оказался уже тесным и неопрятным. И еще она вспомнила, как испугалась чего-то и отец подхватил ее на руки в самый разгар суеты и, не спрашивая, почему она плачет — мать всегда добивалась, чтобы она сказала, будто для слез обязательно должна быть причина, — стал качать ее и утешать, ласкать своей огрубевшей рукой. Она до сих пор помнила, каким красивым казался ей дом, надутые, как паруса, занавески на окнах: их мать распаковала и повесила в первую очередь; помнила упоительный весенний воздух, уже перегревшийся, пропитанный запахами тучной земли; Идеи — реку, протекающую неподалеку от дома; листву, солнце, ветер; помнила осевшее крыльцо, заваленное картонками, узлами, мебелью из прежнего жилья. В том городском старом и темном доме умерли дедушка с бабушкой — родители матери, и Элен совсем забыла бы их, если бы отец время от времени не вызывал их тени, с ненавистью поминая тестя из-за какой-то давнишней мелочной, путаной распри, в которой он якобы должен был одержать верх. Старик тот умер, и дом, непонятно почему, достался банку, и тогда отец перевез их всех сюда в деревню. Новый мир. Новая жизнь. Ферма. И четверо сыновей-помощников, и обещавшая добрые урожаи земля.

Отец резко крутанул руль.

— Кролик дорогу перебежал, — объяснил он. У него всегда был этот странный, извиняющийся тон, что бы он ни делал, пусть даже это был великодушный поступок. Он терпеть не мог убивать живое, даже хорьков и ястребов. Элен захотелось положить ладонь на его правую, тяжелую, заскорузлую руку, которую никогда уже не отмыть добела. Но она только сказала, чуть пошевельнувшись, словно он ее разбудил:

— Чего ж тогда мама не захотела приехать?

Машина, замедлив ход, описывала широкую дугу. Элен не глядя знала этот поворот. Дорога давала здесь изгиб между двумя пшеничными полями, принадлежащими одному из старейших тут семейств, богатеям, которые разъезжали в разбитых «пикапах» и одевались не лучше своих батраков, а сами лопались от денег. И держали они их не в одном банке, а сразу в нескольких.

— Да, денежная публика…

Эти слова произнес отец давным-давно, проезжая мимо чьего-то пастбища. Элен эти безобразные рыжие коровы ничего не говорили, но отцу говорили многое. И вот, после того как отец произнес эти слова — они возвращались из церкви и поехали немного покататься, — у матери вдруг испортилось настроение, она стала резкой и придирчивой, и поездка была испорчена. Это случилось давным-давно. Отец Элен был тогда еще молод, весь его вид говорил, что ему не терпится испробовать свои силы; казалось, могучие, мускулистые руки и плечи только и ждали работы. «Денежная публика», — сказал он, и поездка вмиг была начисто испорчена, будто самый воздух стал не тот, потому что как раз в это мгновение переменилось направление ветра, и он дул теперь не с лугов, а с реки, которая в августе и сентябре нередко застаивалась. Сделав усилие, Элен вспомнила-таки, как перед тем думала о матери. И что это у нее в последнее время все только прошлое на уме! Это в двадцать-то два года (не старуха ведь еще) и как раз, когда она новую жизнь начать собирается. Вот приедет домой, искупается, перестирает все, что есть в чемодане, передохнет, прогуляется вдоль реки, как в детстве, пуская по воде камешки, посидит за круглым кухонным столом, покрытым старой клеенкой, выслушает их наставления («Пора тебе за ум взяться — ведь не маленькая» — так говорила мать в прошлый раз), а потом уж решит, что делать. Решит насчет мужа и ребенка, вот и думать будет больше не о чем.

— Так почему же мама не приехала?

— Потому что я не захотел, — ответил он.

Элен непроизвольно сглотнула. Худым и жестким было плечо, к которому она прижималась щекой. Прежние ли это мускулы, или те стаяли, как таяла их земля, ежегодно вымываемая рекой, так что ферма, которую отец Элен когда-то приобрел, постепенно превращалась в насмешку над ним же? Или это были уже другие — твердые и литые, как сталь, напряженные до предела, потому что ему столько лет приходилось сдерживать себя и не давать волю кулакам?

— Это почему?

Он не ответил. Она зажмурилась, и перед ней замелькали какие-то сумасшедшие, жутковатые образы: взрывающиеся звезды, призрачные фигуры, как в кино — в городе она то и дело бегала в кино, зачастую на первый сеанс в одиннадцать утра, и вовсе не от скуки бегала, не от нечего делать, а просто потому, что любила кино. В двадцать минут шестого на лестнице раздавались шаги, он шел, чуть морщась от странной, необъяснимой боли в груди; а Элен, к тому времени вернувшаяся из центра, уже ждала его нарядная, с блестящими волосами и, как у ребенка, свежим и разрумянившимся лицом, не оттого, что ей льстил его взгляд, а потому, что знала, что может хотя бы на время утишить его боль. Так отчего же она ушла от него, если он нуждался в ней больше, чем кто-либо?

— Папа, что-нибудь случилось? — спросила она, словно воспоминание о незримой боли того, другого, человека каким-то образом относилось и к ее отцу.

Он нерешительно потянулся к ней и тронул за руку. Это удивило ее. И сразу же исчезли киновидения — красивые люди, в которых ей хотелось верить, равно как и в бога и в святых, населяющих киноэкранное небо, — и она открыла глаза. Солнце светило ярко. Все лето напролет оно светило слишком ярко. Мозг ее заработал быстро и беспокойно, будто возбуждаемый покалыванием крошечных иголочек. Но, когда она попробовала понять, откуда эти иголочки взялись, никакого объяснения не нашлось. Скоро она будет дома. Скоро сможет отдохнуть. А завтра можно будет повидаться с Полом. Можно сделать вид, будто ничего не произошло и все осталось по-прежнему. Пол всегда так любил ее и всегда понимал, знал, что она собой представляет.