– Смогли бы вы решиться на то, чтобы промолчать?

– Нет, ибо самым искренним образом желаю победы правому делу.

– Вы цените справедливость дороже всего?

– Да, хотя теперь я уже задаюсь вопросом, не существуют ли более важные понятия.

– Например?

Он подумал о Хестер.

– Например… невиновность.

Взгляд девушки, казалось, стал еще более непроницаем.

– О чем вы задумались, мисс Эрджайл?

Минуту-другую она молчала, потом сказала:

– Вспомнила слова из Великой хартии вольностей: «Ни одному человеку не будет отказано в справедливости».

– Понятно, – произнес Калгари. – Это и есть ваш ответ…

Доктор Макмастер оказался стариком с могучими бровями, проницательными серыми глазками и упрямым подбородком. Он откинулся на спинку потертого кресла и внимательно разглядывал своего посетителя. Своими наблюдениями остался доволен.

Калгари он тоже понравился. Впервые после возвращения в Англию ему посчастливилось встретить человека, способного оценить его взгляды и чувства.

– Вы очень любезны, доктор Макмастер. Спасибо, что согласились принять меня, – поблагодарил Калгари.

– Ради бога, – ответил доктор. – Я смертельно устал с тех пор, как удалился на пенсию. Мои юные коллеги говорят, что я должен сидеть как истукан и прислушиваться к ударам своего изношенного сердца, но мне это не по нутру. Абсолютно. Слушаю радио – блах… блах… блах… Иногда моей экономке удается уговорить меня посмотреть телевизор – флик, флик, флик. Я был тружеником, всю жизнь работал не покладая рук. Не люблю сидеть неподвижно. От чтения устают глаза. Поэтому не извиняйтесь, что отнимаете у меня время.

– Во-первых, необходимо объяснить, почему я столь близко к сердцу принимаю эту историю. Если следовать логике, я поступил так, как и должен был поступить, – рассказал, что из-за контузии и потери памяти не смог засвидетельствовать невиновность этого парня. Или разумнее было плюнуть на все, а? И хлопот никаких?

– Сложный вопрос, – отозвался Макмастер. – Вас что-то гнетет? – спросил он после недолгой паузы.

– Да, – признался Калгари. – Все вышло коряво. Понимаете, мое сообщение было воспринято не так, как я ожидал.

– Прекрасно! – воскликнул Макмастер. – В этом нет ничего странного, обычное дело. Мы заранее проигрываем в уме какую-либо ситуацию, неважно какую – консультацию со специалистом, предложение юной девушке руки и сердца, разговор с сыном перед тем, как пойти в школу, – а когда эта ситуация осуществляется, от нашего сценария остаются жалкие клочья. Подумайте только! Вы что-то намеревались сказать, сформулировали фразы, рассчитывали получить определенные ответы, а слышите в ответ нечто противоположное. Такое ежедневно случается. И это вас огорчает?

– Да.

– Чего же вы ожидали? Оваций?

– Чего я ожидал? – Калгари призадумался. – Быть может, обвинений? Возможно. Возражений? Вероятно. Но рассчитывал и на благодарность.

Макмастер хмыкнул.

– А благодарности не было и возражений особых не последовало?

– Примерно так, – признался Калгари.

– Это произошло потому, что вы, отправившись туда, не учли множества обстоятельств. Зачем пожаловали ко мне? Только кратко и точно.

– Захотелось побольше узнать об этой семье. Пока мне известны лишь голые факты. Замечательная женщина с прекрасным характером, альтруист и патриот, в лепешку разбивается ради своих приемных детей. И тут возникает проблема, называемая «ребенок со стойкими отклонениями, юный бездельник». Вот все, что мне известно, больше я ничего не знаю. Ничего не знаю о самой миссис Эрджайл.

– Вы совершенно правы, – согласился Макмастер, – попали в самую точку. Вы, верно, задумывались над тем, что в случае любого убийства наиболее интересен ответ на вопрос: каков был человек, которого убили? Всех почему-то больше интересует убийца. Должно быть, вы обратили внимание, что миссис Эрджайл относилась к той категории людей, убивать которых не имеет ни малейшего смысла.

– Я об этом тоже подумывал.

– И вы правы с этической точки зрения. Но видите ли… – Доктор почесал кончик носа. – Кажется, китайцы утверждают, будто благотворительность – больший грех, нежели добродетель? И в этом что-то есть. Подумаем, как воспринимают люди благодеяние? Оно связывает их по рукам и ногам. Нам известны свойства человеческой натуры. Вот вы оказали услугу какому-нибудь субъекту и тут же почувствовали к нему расположение, он вам нравится. Но субъект, которому вы сделали добро, будет ли он столь же доброжелателен по отношению к вам? Воспылает ли признательностью? Разумеется, мораль обязывает его к этому, но сам-то он ответит ли на требование морали?

Итак, – продолжал доктор после некоторого раздумья. – Вот вы утверждаете, что миссис Эрджайл была замечательной матерью. В этом не приходится сомневаться. Она хотела быть ею и прилагала к этому немалые усилия. Но она зашла слишком далеко со своими благодеяниями.

– Это были не ее родные дети, – заметил Калгари.

– Именно, – согласился Макмастер. – Вот в этом-то, как я представляю, и состоит затруднение. Вы понаблюдайте за всякой нормальной кошкой. Она отчаянно защищает своих котят, расцарапает любого, кто к ним приблизится. Но вот проходит неделя, другая, и кошка начинает подумывать о собственной жизни, выходит немного поразмяться. Ей хочется отдохнуть от своих малышей. И хотя она по-прежнему их защищает, когда чувствует опасность, но теперь уже не докучает им беспрерывно. Она все еще забавляется с ними, но, когда они чересчур расшалятся, задаст им трепку и промяукает, что ей хочется побыть одной. И это вполне естественно. По мере того как котята подрастают, кошка все меньше о них заботится и все чаще вспоминает про соседских котов. Это и есть нормальная семейная жизнь. Я наблюдал многих девушек и женщин с сильными материнскими инстинктами, им до смерти хотелось замуж, но больше всего им хотелось стать – хотя сами они этого не осознавали – не женами, но матерями. Потом появлялись дети. Молодые матери были счастливы и довольны, жизнь принимала для них нужные очертания. Они уделяли внимание мужьям и делам округи, сплетничали и, разумеется, не забывали о детях.

Но все в нормальных пропорциях. Материнский инстинкт в чисто физическом смысле был удовлетворен. Итак, миссис Эрджайл отличалась сильным материнским инстинктом, но не получала физического удовлетворения, возникающего при вынашивании детей. А потому материнские позывы ни на минуту не умолкали. Ей хотелось детей, много детей. А их не было. Мужа она не замечала, воспринимая его как находившуюся вблизи приятную абстракцию, и думала о детях. О том, как их кормит, одевает, играет с ними, заботится о них. Слишком много она для них сделала. Единственное, в чем отказывала и в чем они больше всего нуждались, так это в такой безделице, как возможность выскочить из-под ее крылышка. Они не играли в саду, подобно заурядным детям в округе. Нет, в их распоряжении находились многочисленные приспособления в виде трапеций и разнообразных сооружений, летний дом, укрытый деревьями, и специально завезенный песок, из которого соорудили на реке маленький пляж. Они не пробовали обычную, простую пищу. Еще бы, этим детям подавались отборные овощи, стерилизованное молоко, специально обработанная вода, каждая калория взвешивалась, витамины подсчитывались! Я бы не был профессионалом, если б вам об этом не рассказал. Миссис Эрджайл не была моей пациенткой. Если случалась нужда в докторе, она ездила в Лондон к одному врачу на Харли-стрит. Ездила нечасто. Это была крепкая и здоровая женщина. Я, как местный врач, осматривал ее детей. Впрочем, она полагала, что я недостаточно внимателен, поскольку уговаривал ее разрешить им поесть черной смородины с кустов. Я полагал, что нет ничего страшного, если они промочат ноги или у них невзначай заболит голова. Не беда, когда у ребенка температура тридцать семь градусов. Если она не выше тридцати восьми, то и нервничать не стоит. Дети были избалованы, их кормили с ложечки, над ними тряслись, их холили, но пользы от этого не было.