Мы стоим близко друг к другу, и пар обволакивает нас, а мамаконы скользят вокруг, что-то бормоча, дыша нам в лицо и дразняще царапая своими длинными ногтями. Мне это не нравится. Слишком сюрреалистично. На ум приходят всевозможные уродства и безобразия. Хочется вырваться из этого пара, оттолкнуть жриц и убежать. Но я сдерживаюсь и напоминаю себе, что каждая потраченная минута — это бонус, при условии, что они не задержат нас здесь слишком долго.

Наконец мамаконы удаляются, и священник говорит:

— Входите.

Отодвинув тяжелые портьеры, мы входим в освещенный свечами туннель длиной в сотню футов, противоположный конец которого тоже скрыт драпировками. Дойдя до них, я медлю, поворачиваю голову направо и налево, чтобы освободиться от напряжения в шее. Потом раздвигаю портьеры и захожу внутрь.

Я оказываюсь в пещере с низким сводом — не более семи футов высотой — и десятками массивных деревянных колонн. Комнату освещает множество свечей, стоящих на полу. Около входа толпятся женщины, образуя полукруг, обнаженные, как и наши проводницы, со сверкающими глазами. Увидев меня, они начинают пронзительно визжать, как девушки-подростки на рок-концерте, и восторженно тыкать в меня пальцами с длинными искривленными ногтями.

— Похоже, ты пользуешься особым успехом у здешних дам, — усмехается мой отец.

— Только непонятно, чего они хотят — переспать со мной или принести меня в жертву.

— Вероятно, и то и другое. Но если тебе повезет, сначала они тебя трахнут.

Ама подходит ближе к нам и критически осматривает женщин:

— Похоже, они не слишком проиграют, если купят себе одежду.

Англоязычный виллак возмущенно хмыкает:

— Мамаконы благословлены богиней Луны. Они чисты и должны существовать в состоянии чистоты. Они прикрывают подошвы ног, потому что земля недостойна их прикосновений, но в остальном ходят так, как назначено природой. — Он вздыхает. — Именно из-за их чистоты мы отказались пользоваться нашими глазами. Мы недостойны смотреть на них.

— Вы дали ослепить себя, чтобы не смотреть на ваших жриц? — Я задумчиво моргаю. — А вы никогда не думали, что на глаза можно надеть повязку?

— Смертный не может заслонить себя от божественной красоты полоской материи, — изрекает он. — Это огромная честь — отдать свои глаза на службу мамаконам.

Выйдя вперед, Ама пристально рассматривает женщин. Они не пытаются заслонить свою наготу. Некоторые дотрагиваются до ее одежды, разглядывают ее, сдвинув брови, как будто никогда раньше не видели таких одеяний.

— Это прислужницы богини Луны? — спрашивает Ама священника.

— Да.

— А я думала, что вы поклоняетесь богу Солнца, Инти.

— Создателем всего сущего является Виракоча. Создав первых людей, Манко Капака и Маму Оккло, он разделился надвое, став солнцем и луной. Наши мужчины поклоняются мужскому воплощению бога, наши женщины — его женскому воплощению. Но ты скоро узнаешь об этом больше. Идем, Койя ждет.

Священник хлопает в ладоши, и женщины исчезают. На ходу я шепчу своему отцу, не поворачивая головы:

— Как считаешь, эти колонны действительно поддерживают крышу или это просто бутафория?

— Выглядят как настоящие.

— А что, если нам здесь использовать нашу взрывчатку?

Он улыбается углами губ:

— Если бы не соображение, что и я буду разорван на части, мне приятна мысль, что это все взлетит на воздух. Но лучше все-таки подождать. Не спеши на встречу со смертью, Эл, мой мальчик.

Я незаметно разглядываю большое красное полотно, свисающее с потолка. Оно примерно шестьдесят футов шириной, и его кромка достигает пола. Подойдя ближе, я вижу, что две боковые стороны уходят под углом в девяносто градусов, из чего делаю вывод, что сзади они соединяются с четвертой стороной, образуя квадрат.

Виллаки останавливаются около этого полотна, а мамаконы падают на колени. Они тихо напевают что-то. Священники ждут, пока они закончат петь, потом тот, который знает английский, поворачивается к нам:

— Пришло время вам встретиться с Койей. Это великая честь. Как я уже говорил, вы должны вести себя уважительно, иначе последствия вам не понравятся. — Последние слова адресованы Паукару Вами, лицо которого принимает самое невинное выражение. — Вообще-то, я могу представить ей только Плоть Снов, но, вероятно, ты хотел бы, чтобы твои спутники сопровождали тебя?

— Да, — отвечаю я быстро.

— Прекрасно. Но ты единственный имеешь право обращаться к ней. Остальные могут говорить с ней через тебя или меня, и должны делать это только в случае необходимости. Сейчас не время для праздных вопросов. И последнее… — Он делает паузу, и его белые глаза останавливаются на Аме. — Никаких всплесков эмоций. Контролируйте себя, как бы трудно вам ни было.

— Я не ребенок, — вспыхивает Ама.

Священник берется рукой за край полотна и поднимает его. Я низко наклоняюсь, чтобы пройти. То же самое делают Паукар Вами и Ама. Священник идет вслед за нами, а его товарищи остаются по другую сторону полотна вместе с мамаконами.

Я оказываюсь в потайной комнате. Глаза постепенно привыкают к освещению, более тусклому, чем в пещере. Когда предметы становятся четче, я обнаруживаю, что большая часть комнаты занята огромной кроватью — без матраса, один каркас, — на которой возлежит самая огромная, самая ужасная ведьма, которую я когда-либо видел. Она лежит на боку, бедра скрыты складками отвисшего живота. Трудно определить ее рост — думаю, что-то около десяти или одиннадцати футов. Слои жира опоясывают ее, как боа констрикторы. Ее лицо вдвое больше обычного, кожа серая и испещренная пятнами, глаза блекло-красного цвета. Ногти на ее руках и ногах почти незаметны — столько на них наросло дикого мяса, — груди свисают до самого лобка, соски огромные, черного цвета, из них сочится темная жидкость. Она обнажена, но в этой наготе нет ничего даже отдаленно сексуального.

Койя бросает на нас взгляд, потом задает вопрос священнику, который стоит в странной позе — подняв руки вверх по обе стороны лица и прикасаясь пальцами к вискам. Он почтительно отвечает. Взглянув на меня, она вдруг улыбается. Дотрагивается левой рукой, почти скрытой под слоями жира, до своей вагины, увлажняет пальцы ее содержимым, поднимает их к носу, потом что-то говорит мне на непонятном языке.

— Она чувствует, что ты одинок, — переводит виллак, пока я борюсь с тошнотой, глядя на существо, лежащее на кровати, — и предлагает свои соки, чтобы создать тебе супругу, какую пожелаешь.

— Нет, спасибо, — бормочу я, и мой желудок сводит при мысли, что придется иметь что-то общее с соками этого отвратительного существа.

— Эл, — с трудом произносит Ама. Ее лицо застыло, и я вижу, что ей стоит больших усилий сдерживаться. — Посмотри на пол у ее ног!

Я опускаю взгляд — до этого я смотрел только на Койю — и замечаю внизу массу цепей и замков. От моего взгляда под этой массой металла начинается движение, и на свет появляется человеческое лицо. Это мужчина. Его лицо в синяках и кровоподтеках, уши и нос отрезаны, но я узнаю его — это Капак Райми. Он выглядит так, словно не пригоден ни на что, кроме смерти.

Я протягиваю руку, чтобы успокоить Аму, боясь, что она нарушит приказ священника и навлечет на нас гнев этой гнусной твари.

— Со мной все в порядке, — говорит она, потом, прерывисто дыша, смотрит на Койю. — Попроси, чтобы она разрешила мне подойти к нему.

Я бросаю красноречивый взгляд на священника. Он что-то говорит своей королеве, та недовольно сопит, но великодушно машет рукой. Ама бросается к тому, любить которого она была создана.

— Капак? — Она со стоном отводит цепи от его лица. Он смотрит на нее правым глазом, левый выбит и висит на щеке, от чего он выглядит как покалеченная восковая фигура. — Капак, — зовет она снова, и слово превращается в рыдание.

Глаз Кардинала широко открывается.

— Ама? — хрипит он, и я вижу, что у него выбиты почти все зубы. Он поднимает руку, потом замирает, и рука бессильно падает вниз. — Нет, — с трудом произносит он, — это только призрак. Ловушка. Не может быть. Ты мертва.