– Чудесно, просто слов нет, – промолвила она.

Из дневника Лесли, запись от 12 октября:

Сегодня я видела еще одну! Но она была совсем не такая, как та с пустыря на прошлой неделе. Та походила на пожилую обезьяну в костюме лепрекона с картинки Артура Рэкхэма. Если бы я кому-нибудь про нее рассказала, то наверняка бы услышала, что это и была обезьяна в цирковом наряде, но нам-то лучше знать, правда, дневничок?

До чего же здорово. Конечно, я всегда знала, что они есть. Повсюду. Но раньше они никогда не давали себя увидеть, разве что мельком, краешком глаза, а их голоса звучали только в обрывках разговоров или мелодий, подслушанных где-нибудь в парковой аллее или на заднем дворе дома, когда никого не было рядом. Но с прошлого Иванова дня я их вижу по-настоящему.

Я как орнитолог, который наблюдает за разными видами птиц, а потом описывает их приметы и повадки, только видел ли какой-нибудь орнитолог столько чудес, сколько я? У меня такое чувство, словно раньше я была слепая и вдруг прозрела.

Сегодняшнюю я увидела не где-нибудь, а в старой пожарной каланче, представь себе. Мы занимались с Мэран, – на этой неделе у нас два урока вместо одного, потому что на той неделе ее не было в городе. Короче, играли мы с ней ту новую мелодию, с арпеджио во второй части, которая никак мне не дается, сколько я с ней ни бьюсь. Когда мы вдвоем с Мэран, все как будто само собой получается, но стоит мне попробовать одной, как пальцы тут же путаются и среднее ре чисто не выходит.

Ну вот опять я отвлекаюсь. На чем я остановилась? Ах да. Мы играли «Тронь меня, если посмеешь», и вдвоем у нас выходило на самом деле здорово. Флейта Мэран как будто тянула меня за собой, пока я совсем не растворилась в ее музыке, так что и понять было нельзя, где чей инструмент звучит или даже сколько их.

Момент был самый что ни на есть подходящий. Я точно в транс впала или что-то вроде этого. Сначала глаза у меня были закрыты, но потом я почувствовала, что воздух вокруг словно бы сгущается. И еще меня словно вниз потянуло, как будто сила тяготения вдвое больше стала. Играть я не перестала, но глаза открыла – и увидела ее, она парила в воздухе как раз за плечом Мэран.

Создания прелестнее я не видела никогда в жизни: такая крохотная, малюсенькая феечка, хорошенькая-прехорошенькая, висит себе в воздухе, а ее крылышки, тоненькие, как паутинки, быстро-быстро дрожат, так что их почти не видно. Прямо как у колибри. Она напомнила мне сережки, которые я пару лет назад купила с лотка на рынке: там тоже была нарисована крохотная фея, воздушная, прозрачная, как на рисунках Мухи. Только эта была не плоская и не однотонная, как на картинке.

Ее крылышки переливались всеми цветами радуги. Волосы были теплые, как мед, кожа отливала старым золотом. Сверху, до талии, – только не красней, дневничок, – на ней совсем ничего не было, а вокруг бедер колыхалась прозрачная юбочка, сделанная, кажется, из каких-то листьев, которые становились то розовыми, то лиловыми, то голубоватыми.

Я так удивилась, что чуть флейту не выронила. И хорошо, что не выронила, – представляю, чего бы я наслушалась от мамы, если бы она разбилась! – но мелодию все-таки запорола. Едва музыка смолкла, фея испарилась, как будто только эта песня и держала ее в нашем мире.

Остаток урока я плохо слушала Мэран, но, по-моему, она не заметила. Та фея все не шла у меня из головы. До сих пор не идет. Жалко, что с нами не было моей мамы или этого старого зануды, мистера Аллена. Тогда бы они перестали говорить, что это все мое воображение.

Хотя они бы, наверное, ее и не увидели. С магией всегда так. Если не знаешь, что она все время рядом, она тебе и не покажется.

После урока мама пошла поговорить с Мэран, а меня оставила ждать в машине. О чем у них шла речь, она мне не сказала, но настроение после этого у нее заметно улучшилось. Господи, ну почему она всегда такая... на все пуговицы застегнутая.

– Ладно. – Сирин не выдержал и отложил наконец книгу. Мэран уже час как вернулась с занятий в старой каланче и все не могла найти себе места. – Хочешь поговорить?

– Все равно ты скажешь «а я что говорил?».

– А что я говорил?

Мэран вздохнула:

– Не прикидывайся. Как ты тогда сказал? «Глазная трудность обучения детей в том, что приходится терпеть их родителей». Что-то в этом роде.

Сирин подошел и опустился на диванчик в оконной нише, где сидела, глядя на улицу, его жена. Помолчал, любуясь высокими старыми дубами, что росли вокруг дома. Даже в убывающем свете дня ему были хорошо видны маленькие коричневые человечки, которые сновали среди палой листвы, точно шустрые обезьянки.

– Но дети того стоят, – промолвил он, наконец.

– То-то я вижу, ты их учишь.

– Не многие родители в состоянии раскошелиться на арфу для своих вундеркиндов.

– И все равно...

– Все равно, – согласился он. – Ты совершенно права. Ненавижу иметь дело с родителями, и всегда ненавидел. Стоит мне увидеть, как детей загоняют в рамки, как будто по ящикам деревянным распихивают, убивают в них всякий энтузиазм... Навыдумывали правил – так положено, этак не положено, зубрежка, экзамены... – нет, чтобы просто играть. – И он сорвался на злой, раздражительный тон, явно в подражание учительскому. – Меня не волнует, в какой рок-группе ты собираешься играть, здесь ты будешь делать то, что я тебе говорю...

Он умолк. Глаза вспыхнули мрачным пламенем – не гнева, скорее досады.

– Так и хочется взять их да отшлепать, – закончила за него Мэран.

– Вот именно. А что, ты так и сделала?

Мэран покачала головой:

– Нет, до этого я не дошла. Хотя, может быть, стоило.

И она рассказала мужу о визите миссис Баттербери и ее просьбе, а потом дала ему почитать сочинение девочки.

– Хорошо написано, правда? – сказал он, когда дошел до конца.

Мэран кивнула:

– А теперь скажи, как я могу объяснять Лесли, что она ошибается, когда я знаю, что все так на самом деле и есть?

– Никак.

Сирин отложил сочинение и снова уставился на деревья за окном. Пока они разговаривали, сумерки прокрались в парк. В плотных мантиях теней стояли дубы – неравноценная замена роскошных зеленых плащей, которые украла осень. У подножия самого мощного дуба маленькие человечки развели костерок и теперь жарили на нем грибы и желуди, нанизав их на прутики.

– А что сама Анна Баттербери? – спросил Сирин. – Помнит что-нибудь?

Мэран качнула головой:

– Не думаю, она даже не понимает, что мы уже встречались и что это она изменилась, а мы остались прежними. Она такая же, как и все люди: если с ней происходит что-то такое, чего она не может объяснить, она убеждает себя, что ей просто показалось.

Сирин перевел взгляд на жену.

– Так, может быть, стоит ей напомнить, как все было? – предложил он.

– По-моему, это не лучший выход. Навредить боюсь. Неподходящий она человек...

Мэран снова вздохнула.

– А ведь у нее были все шансы, – ответил Сирин.

– Да, – согласилась Мэран, припоминая. – Шансы у нее были. Но теперь поздно, время ушло.

Сирин тряхнул головой:

– Никогда не поздно.

Из дневника Лесли,

добавочная запись от 12 октября:

Ненавижу этот дом! Просто ненавижу! Как она могла поступить так со мной? Как будто мало того, что она следит за каждым моим вздохом, – а то еще, чего доброго, осрамлюсь как-нибудь ненароком, – но это уже вообще.

Дневничок, ты, наверное, удивляешься, о чем это я. Помнишь то сочинение о национальных меньшинствах, которое задавал мистер Аллен? Так вот мама его прочитала и забрала себе в голову, что я попала в секту сатанистов и пристрастилась к наркотикам. Но хуже всего то, что она показала его Мэран и в следующий четверг та должна «поговорить со мной и помочь мне исправиться».

Меня просто тошнит от всего этого. Она не имела права. И с какими глазами я теперь на урок пойду, спрашивается? Такой позор. Я уже не говорю о разочаровании. Я-то думала, что Мэран меня поймет. Мне и в голову не приходило, что она может быть заодно с моей матерью – по крайней мере, не в чем-то по-настоящему важном.