– А как насчет мистера Ходжерса? – спросил Джорди. – Ты и вправду веришь, что они забрали его с собой?

Джилли взглянула на подоконник, где стоял горшочек со свежепосаженным цветком. Он задорно выглядывал из мокрой земли, чертовски похожий на рисунок, который оставила в ее блокноте другая рука.

– Мне хочется так думать, – ответила она. – Мне хочется верить, что куда бы они ни направлялись, святой Винсент оказался у них на пути. – В ее обращенной к Джорди светлой улыбке сквозила легкая грусть. – Не многие замечали, – добавила она, – но у самого Фрэнка глаза тоже были фиолетовые; в его старой голове скопилось без счету всяких воспоминаний, прямо как у Бейб.

Ее взгляд стал каким-то нездешним, как будто врата мечты распахнулись перед ней, открывая иные, неведомые смертным поля.

– Мне хочется думать, что у них все хорошо, – сказала она.

– Когда-то я была красоткой, – сказала старуха. – Соседские мальчишки вечно торчали у наших дверей, надеясь кто на ласковое слово, улыбку, а кто и на поцелуй, как будто моя красота, доставшаяся мне просто так, безо всякого труда, в их глазах значила больше, чем ум Эммы, быстрее всех в школе справлявшейся с домашним заданием, или музыкальный талант Бетси. Мне всегда казалось, что это несправедливо. Ведь я ничего не сделала, чтобы быть красивой, тогда как мои сестры много трудились над своими способностями.

Чудовище не ответило.

– Чего бы я только не отдала за ум или хоть какой-нибудь талант, – продолжала старуха. – С таким богатством и стареть не страшно.

Она плотнее укуталась в изодранную шаль, зябко повела тощими плечами. Посмотрела на своего компаньона. Тот сидел, бессмысленным взглядом уставившись в голую стену перед собой, чудовищные шрамы на его лице были почти неразличимы в тусклом свете.

– Н-да, – заключила она. – Что поделаешь, у каждого свой крест. Мне, по крайней мере, есть что вспомнить, не только дурное, но и хорошее.

Снег валил так густо, что видимость практически свелась к нулю. Мокрые, тяжелые снежинки вертелись и крутились, точно танцующие дервиши, налипали на дороги и тротуары, расстраивая движение, затрудняя ходьбу настолько, что она превращалась в подвиг сродни эпическому. Время и пространство исчезли. Привычное стало чужим, город преобразился. Даже давно знакомые предметы ветер и снег изменили до неузнаваемости.

Гарриет Пирсон безнадежно опаздывала, иначе она просто слезла бы со своего велосипеда и пошла пешком, ведя его рядом. От ее дома до библиотеки не больше мили, можно дойти, и довольно быстро. Но боязнь опоздать, окончательно и бесповоротно, здравомыслия ей не прибавила, вот Гарриет и неслась как сумасшедшая по узкой полосе между залепленным снегом тротуаром и забитой машинами проезжей частью, выжимая из своего велика все, на что тот был способен, с трудом удерживая равновесие на скользкой дороге.

Так называемые водонепроницаемые ботинки, которые она прикупила неделю назад на распродаже, уже промокли насквозь, и джинсы до самых колен тоже. Хорошо хоть старенькое пальтишко из верблюжьей шерсти надежно защищало от холода и уши не мерзли в вязаных наушниках. Чего совсем нельзя было сказать о руках и лице. Пальцы в тоненьких перчаточках застыли от холода, щеки горели на ветру, снеговая шапка, которая покрывала наспех завязанный на макушке узел из длинных темно-русых волос, уже начала подтаивать, и ледяные ручейки стекали Гарриет за шиворот.

«Господи, и зачем только меня понесло в эту дурацкую страну? – думала она. – Летом жарища, зимой холодище...»

Англия в эту минуту казалась ей привлекательной, как никогда. Правда, там не было Брайана, которого она повстречала в Ньюфорде три года назад, когда приехала сюда на каникулы, того самого Брайана, который не меньше ее жаждал, чтобы она оставила Англию, того самого Брайана, который бросил ее, не прошло и двух месяцев с тех пор, как они поселились вместе. Она решила не уезжать. Твердо вознамерившись пустить на новой родине корни, Гарриет на удивление легко пережила это трудное время, даже не потому, что ей удалось организовать и упорядочить свое существование, а потому, что некому было жалеть ее и приговаривать покровительственно: «Бедная моя девочка, я же тебе говорила», как это наверняка сделала бы ее мать.

Теперь у нее была работа, хорошая, хотя на чей-то вкус и не бог знает что, очаровательная квартирка, которую она ни с кем не делила, и довольно широкий круг общения – правда, подружки в нем явно преобладали над возможными объектами романтического интереса, короче, Гарриет своей новой жизнью была довольна. Только вот погода подкачала.

Полагаясь больше на интуицию, чем на видимость, Гарриет свернула с Йор-стрит на Келли и уже поздравляла себя с тем, что добралась до места целой и невредимой, да еще с приличным запасом времени, как вдруг высокая темная фигура шагнула из метели прямо ей навстречу. В отчаянной попытке избежать столкновения девушка вывернула руль, увы, слишком резко и не в ту сторону.

Переднее колесо велосипеда со всего размаху въехало в поребрик, и Гарриет взмыла над рулем: еще один объект, презревший, подобно снежинкам, законы гравитации, но, увы, ненадолго, ибо, увлекаемая собственной тяжестью, она тут же рухнула на гору мешков с отбросами, которые кто-то выставил на тротуар дожидаться завтрашней мусорной машины.

Гарриет встала на ноги и, сплевывая снег, захромала к велосипеду: оглушенная ударом, она плохо соображала. Присела у обочины, горестно уставилась на погнутое колесо. И тут только вспомнила, зачем ей понадобилось поворачивать так резко.

Она повернула голову и увидела чьи-то ноги, подняла взгляд выше, еще выше и наконец уперлась взглядом в лицо. Человек показался ей настоящим великаном. Может, все дело было в росте самой Гарриет – всего сто пятьдесят сантиметров с небольшим, либо в том, что она смотрела на него снизу вверх, но мужчина показался ей не ниже двух метров, а может, и выше. И все же не это едва не заставило ее вскрикнуть от ужаса. Ну и рожа... Квадратная голова крепко сидела на прямых широких плечах. Большой нос свернут на сторону, левый глаз чуть выше правого, уши – как два кочана цветной капусты, огромный лоб, совершенно прямая линия волос. Грубые белые шрамы исполосовали лицо, будто сшитое из отдельных кусков бездарью портнихой, любительницей приложиться к бутылке. Гарриет невольно вспомнила персонажа знаменитого фильма ужасов и не удивилась бы, если бы увидела болты, торчащие из его шеи.

Разумеется, никаких болтов там не оказалось, и все же чудовищный рост этого человека и то, как он стоял и молча глазел на нее, напугали Гарриет, и ей продолжало казаться, будто ей навстречу из снежной вьюги и впрямь вышло чудовищное создание самого Виктора Франкенштейна. Ощутив потребность сократить хотя бы разницу в росте, девушка поспешно встала на ноги. От резкого движения у нее закружилась голова.

«Прошу прощения», – хотела сказать она, но язык не слушался, слова слились в какую-то непонятную кашу, и у нее вышло: «Плофу плофеня».

Голова продолжала кружиться, колени подогнулись, тротуар закачался под ногами, и Гарриет потеряла равновесие. Великан поспешно шагнул вперед, и она нырнула прямо в его протянутые руки, чувствуя, как сознание застилает черная пелена.

«Черт меня подери, – успела подумать она. – Я же в обморок падаю».

В жестянке на открытой конфорке коулмановской горелки весело булькала вода. Склонившись над посудиной, старуха опустила туда пакетик чая, потом затянутой в перчатку рукой сняла ее с огненного кольца.

«Осталось всего два», – подумала она.

Протянув руки к плите, она некоторое время сидела, наслаждаясь теплом.

– Я вышла замуж по расчету, не по любви, – снова обратилась она к своему компаньону. – Моего Генри нельзя было назвать красавцем.

Взгляд чудовища приобрел осмысленность и сосредоточился на ней.