И расхохотался, как будто хотел всего лишь повеселить аудиторию, и они заиграли, но Эми заметила, что глаза Мэтта не смеялись. Теперь, как и тогда, она снова спросила себя, уж не верит ли он всерьез в этот предрассудок, подобранный бог знает где.

Может быть, это и есть разгадка тайны Мэтта Кейси: боязнь потерять музыкальный дар, если отдаст сердце другой. Может, он и песню ту сам написал, по крайней мере, она никогда раньше такой не слышала. Он, правда, говорил, что услышал ее в Марокко от одного из диких гусей, как называют ирландских экспатриантов, но ей что-то не очень в это верилось.

«Ты сам ее написал?» – вопрос так и вертелся у нее на языке, но тут «Арфа» показалась из-за поворота, старина Джо Брин гостеприимно распахнул перед ними дверь, и возможность была упущена.

Люсия поставила чай, когда они с Катриной вернулись в квартиру. Дожидаясь, пока он заварится, они уселись на безногую софу, которая тянулась вдоль стены длинной открытой студии, занимавшей большую часть квартиры.

Рядом с большой комнатой помещались маленькая спальня и крохотная ванная. Кухня была в углу: старый облупленный холодильник, раковина и разделочный стол с плиткой, под ними полки для хранения всякой всячины и маленький деревянный стол с пятью разномастными стульями вокруг.

Низкий кофейный столик – деревянная доска поверх двух упаковочных ящиков – примостился перед софой, на нем громоздились кипы журналов и пепельницы. На стене напротив висели три высоких старинных зеркала, прижатые двадцатифутовой металлической перекладиной, какие бывают в танцклассах. Еще две стены пестрели афишами разных представлений, в которых участвовала Люсия, – от традиционного балета до эксцентричного мультимедийного шоу, сценаристом и хореографом которого был один ее друг.

Когда чай был готов, Люсия принесла чайник и пару чашек к софе и пристроила их поверх груды журналов. Налила чашку сначала для Катрины, потом для себя.

– Значит, ты его нашла, – сказала Люсия, возвращаясь на свое место на софе.

Катрина счастливо кивнула.

– Он точно такой, каким я его помню, – показала она.

– Где ты его видела? – спросила Люсия.

Катрина застенчиво улыбнулась в ответ, потом добавила: '

– Возле моего дома. Он играл там.

Ярко-синее пламя ее глаз стало чуть менее жгучим, когда она устремила взгляд на противоположную стену, явно видя не афиши танцевальных шоу, но дикий скалистый берег озера к востоку от города, почти в самом устье реки Далфер. Она перенеслась в прошлое, а прошлое было похоже на сон.

Она плыла в глубине озера, когда его голос поманил ее наверх из холода и темноты, которые она если и ощущала, то лишь как своеобразную болезнь духа; она поднялась к лунному свету и закачалась среди пенных гребешков волн; она слушала, впивала в себя золотистый перебор струн и вторящий им голос, любовалась певцом, пока он сидел на берегу, такой красивый и одинокий. И печальный. Она слышала эту печаль в мелодии его песни, чувствовала трепет одиночества в его голосе.

Странные существа, которые передвигались по берегу на своих занятных ногах-обрубках, всегда вызывали у нее любопытство, но на этот раз она просто без памяти влюбилась. Она подплыла поближе к берегу, положила на торчавший из воды камень руки, на них – голову, и так смотрела и слушала.

Именно музыка завоевала ее сердце, ибо музыка была ее первой любовью. У нее были четыре сестры, одна краше другой, их голоса могли вызывать лунный свет из камня, молоко из груди девственницы, духов из холодных мрачных глубин, и все же ее голос, золотистый, как ее волосы, сильный и чистый, как первая песнь жаворонка на заре, был еще прекраснее.

Но если его музыка очаровала ее, то его вид скрепил эти чары навсегда. Она жаждала слияния их голосов, сплетения тел, но не двинулась из своего укрытия. Она знала: один взгляд на нее оттолкнет его навсегда, ибо он увидит только чешуйчатый хвост той, у кого нет души, по крайней мере такой, какие бывают у живущих на берегу.

Нет души, нет души. Ее сердце рвалось на части от любви к нему, но бессмертной души у нее не было. Таково было проклятие всех озернорожденных.

Когда он наконец отложил инструмент и пошел по дорожке под соснами вглубь острова, куда она никак не могла за ним последовать, волны сомкнулись у нее над головой, и она вернулась в свой дом на дне озера.

Три ночи подряд приплывала она, и две ночи из трех он тоже был там, его голос, сладкий как мед, покрывал шум волн, которые ветер гнал на берег, и с каждым разом она влюблялась в него все сильнее и сильнее. Но на четвертую ночь он не пришел, не пришел ни на пятую, ни на шестую, и тогда она отчаялась, поняв, что он ушел, растворился в широком наземном мире и никогда уже к ней не вернется.

Родные не могли ей помочь; никто не мог ей помочь. Чешуя стала ей ненавистна, она жаждала ходить по берегу, любой ценой, лишь бы быть с ним рядом, но с тем же успехом можно было просить солнце не вставать или ждать, что ветер прекратит свое вечное движение.

– Любой ценой, – шептала она. Слезы текли по ее щекам никогда не ослабевающим соленым приливом скорби.

– Марагри-ин, – отозвалось озеро, когда ветер поднял волну и бросил ее на берег.

Она подняла голову и устремила взгляд над пенными гребешками волн туда, где темные воды становились еще темнее, облизывая вход в низкую пещеру, в которой жила озерная ведьма.

Ей было страшно, но она пошла. К Марагрин. Та напоила ее колдовским зельем с привкусом ведьминой крови, и оно превратило ее чешуйчатый хвост в пару стройных ножек; невыполнимое желание Катрины было выполнено, но она заплатила за него своим голосом.

– Неделя и один день, – каркнула ведьма, прежде чем взять голос Катрины. – Столько тебе отведено, чтобы завоевать его любовь и обрести бессмертную душу, иначе снова станешь озерной пеной.

– Но как же без моего голоса... – Ведь именно песней надеялась она покорить его, гармонией голосов столь совершенной, чтобы он не смог устоять. – Без голоса...

– Он первым должен заговорить с тобой о любви, иначе ты потеряешь свою бессмертную душу.

– Но без голоса...

– У тебя будет тело; ничего другого тебе не понадобится.

И тогда она выпила кровь, которая обожгла ей язык; у нее появились ноги, но каждому ее шагу суждено было отзываться болью такой острой, словно она ступала по раскаленным углям, до тех пор, пока она не обретет душу; и она отправилась на поиски того, кого любила и за чью любовь заплатила столь дорогой ценой. Так неужели же он не ответит на ее любовь до истечения недели?

– О чем ты думаешь? – спросила Люсия.

Катрина улыбнулась и покачала головой. Этого она не могла рассказать никому. Он сам должен произнести слова любви, иначе ее жизни придет конец.

В воскресенье Мэтт пришел за Катриной с опозданием. Отчасти в этом был виноват он сам – так увлекся разучиванием новой песни, пленку с которой прислал ему друг из графства Корк, что совсем потерял счет времени, – отчасти путанные объяснения Люсии, из-за которых он чуть не заблудился, ища ее дом в Верхнем Фоксвилле.

Катрину это, кажется, нисколько не тревожило; она была просто счастлива его видеть, как сообщили ее пальцы, двигаясь не менее грациозно, чем все ее тело во время танца.

– Ты не принес гитару, – сказала она.

– Я и так весь день играл. Подумал, лучше оставить дома.

– Твой голос... твоя музыка. Это дар.

– Ну да...

Он обвел глазами студию, увидел пару знакомых постеров, которые попадались ему раньше в городе в переходах метро или на досках объявлений перед ресторанами и музыкальными магазинами. Ни на одном из этих шоу он никогда не был. Танец его не увлекал, в особенности современный, да и перформанс, которым занималась Люсия, тоже. Ее шоу он однажды видел. Пятнадцать минут она каталась взад и вперед по сцене, с ног до головы завернутая в коричневые бумажные пакеты, и все это в сопровождении музыкальной дорожки, где на ритм мерно падающих капель накладывалось гипнотическое жужжание, время от времени прерываемое хрустом шагов по разбитому стеклу.