Не стал бы он тогда отвечать на письмо жены, да соседи по палате подзудили, раззадорили: обязательно отпиши ей все, что ты думаешь о ней. Самолюбка она у тебя бессердечная. Разве так истинная жена поступает, — подливали масла в огонь Захаровой души раненые. И он написал ей. Он даже не назвал ее в письме по имени, просто так, безлично, и написал: пусть не считает больше мужем и не ждет домой — ноги его отныне в Луганке не будет. В сердцах ни детям, ни матери своей привета не передал — могла бы хоть мать-то если не приехать к нему, так весточку передать. Значит, и ей безразлично, что с сыном…

На дороге, которую так медленно, с остановками, одолевал Захар, в отдалении появились две быстро движущиеся фигуры. Захар отогнал от себя воспоминания, внутренне подтянулся, тверже заступал по накатанной земле. Встречные приближались — это были средних лет мужчины, рослые, в белых, с расстегнутыми воротничками, рубашках. Видно, что спешили на станцию, наверно, на пригородный поезд.

«Вот таким и я был, когда уходил на фронт, — подумалось Захару. — Интересно, что у них за судьба? Женаты ли? Счастливы? У меня уже в таком возрасте двое ребятишек было. Вот именно, было! А что если один из них мой сын? Ведь он совсем не знает, как выглядят его взрослые сыновья. Даже детской фотографии и той у него нет».

Захар снова остановился, раздумчиво поглядел вслед прохожим, которые даже не поздоровались с ним, прошли мимо, будто его и не видели. И все ж что-то волнующе-теплое ворохнулось в груди. Если бы не то злосчастное письмо, он бы еще в начале сорок четвертого был дома, а то… Выписавшись по излечении из госпиталя, Захар заказал билет не в родное село, а в далекий незнакомый ему заполярный город Норильск. Сосед по палате, тоже выздоровевший, сагитировал его в свой город. Вместе они и махнули туда.

Поначалу жил Захар у того друга, поступил на работу в автоколонну, сперва мойщиком машин, потом в слесари пошел. А лет семь назад на шофера выучился, порулил на грузовиках с изыскательскими партиями, потом, когда надоело мотаться по тундре, перешел на такси. Работа ему нравилась, город — не очень: красивый, но холодный, неуютный какой-то. За долгие годы так и не привык к нему, все время скучал по родине. А тут еще и семейная жизнь не заладилась. Женился он на работнице пищеторга, без особой любви, даже, если честно сказать, вовсе без любви. Просто надоело холостяковать, питаться всухомятку. Всухомятку жевать перестал— всякой еды навалом было, не оказалось главного— душевного взаимопонимания. Жена все больше о тряпках да о жратве пеклась, весь разговор у нее только об этом. Детей у них не было, вначале жена не хотела иметь — работу с жирным приварком из-за них оставлять? — а потом вроде бы и не прочь, да уж не выходило. А что дом без ребятишек, без их лепета и баловства — темница беспросветная, вот что.

Осточертела такая бессмысленная жизнь Захару, попивать начал втихомолку. Правда, вовремя спохватился, образумился — кому все это нужно, кого удивишь этим, только здоровье и ум потеряешь. Но стал все чаще подумывать о возвращении домой, от которого война его увела. Магнитом манило родное село.

Но лишь вспомнит Саратов, госпиталь, женино письмо, и обида с неутихающей силой захлестнет все его существо, враз отвратит от мысли о доме.

Всего лишь одно письмо и написал Захар на родину, но не семье, а другу юности Семену Култышке. Поведал ему о своей новой жизни, поинтересовался детишками. Но ответа не получил…

Так и жил все долгие заполярные годы Захар, пока однажды не произошел у него с тем самым госпитальным другом разговор. Он тоже в автоколонне работал диспетчером.

— Гляжу я уж давно на тебя, Захар, и чем больше приглядываюсь, тем больше себя казню. Ей-богу, виноват я перед тобой, зачем сманил тебя сюда. Не прижился ты тут нисколечко. Как яблонька с поврежденными корнями — вроде и зеленеешь, а изнутри чахнешь… Съездил бы ты домой, а?

Никогда не срывался Захар на людях, а тут побагровел весь и сердито выпалил:

— Знаешь что, иди-ка ты…

Но разговор тот не давал ему покоя, И вот на днях, получив отпуск, он решительно заявил жене, что немедленно поедет на родину.

И вот он тут, на родной земле. Идет по забытой и незабытой дороге, домой идет. Сколько же он топает? Ого, уже полтора часа! Раньше, в молодости, этот путь он за полчаса промахивал.

А вот и дом завиднелся. Интересно, заметят ли его из окон, поди уж не спят? Да что заметят — узнает ли кто его после такой отлучки? Мать, уж наверное, старым-стара…

С такими растрепанными мыслями и приближался Захар к дому. Солнце давно уже поднялось и здорово припекало. Пришлось снять пиджак.

Захар, волнуясь, тяжело взошел по ступенькам на выщербленное крыльцо. Дом был все тот же, не перестраивали, и Захар привычно, не глядя, потянулся к щеколде, постучал.

Прислушался — нет ли шагов в сенцах. Не послышалось. Постучал еще, скова тихо.

Поставив чемодан на пороге, Захар с занывшим сердцем сошел с крыльца, глянул вдоль улицы. Интересное дело, и тут, как на полевой дороге, ни души! Потом догадался: сенокос в разгаре. Вон и у их дома — копешки сена, Подошел к одной, выдернул пучок духовитого разнотравья, поднес к лицу. И пахнуло далеким детством, лесом и степным простором с жавороночьим песенным журчаньем в поднебесье. На глаза навернулись слезы. Смахнул их ладонью, устыдился, даже обернулся — не заметил ли кто его слабости. Увидел медленно подходившего к нему старика.

— Здравствуй, молодой человек! К Купавцевым, что ль? Чей будешь-то? — забросал он Захара вопросами.

— Как чей? Купавцев и буду! — ответил Захар с ноткой недовольства. Приглядевшись пристальнее, признал в старике деда Алексана — за два дома от них живет — совсем древний, немощный стал, но узнать все же можно.

— Захар Купавцев я, Алексан Егорыч. Неужели не узнал?

— Нет, не признал, — отозвался тот и уже с большим интересом воззрился на Захара выцветшими глазами.

Помолчали оба.

— Сорок лет не был, разве ж узнать.

— Да-а. Далеко, слышно, живешь.

— Стучу вот — кет никого. Где наши, не знаешь ли? Мать где?

— Финогевна, что ль?

— Ну да, конечно!

— Так ведь схоронили мы Финогевну.

— Как схоронили?

— Лет, почитай, десять тому. А я вот все скриплю, как старая лесина, пора бы уж и на покой. Финогевна-та, мать твоя, не хотела помирать, все тебя ждала, вдруг объявишься… Не объявился.

Захар сел на порог крыльца, забыв на время про стоявшего рядом старика. Силы покинули его, надсадно заныли раны.

Дед Алексан не уходил, глядел на сидящего не то с жалостью, не то с укоризной.

— А Ольга-то твоя в лесу — косят они с Алешкой, — подал голос старик. — Почитай, уж неделю. Там и ночуют. Меня попросили за домом приглядеть.

— С ночевкой, говоришь? — обрел наконец в себе способность говорить Захар.

— Обыденкой такую даль много ли сделаешь. Ну ты погоди горевать, я сейчас Нюшку за нею пошлю, внучку свою. Шурку-то мово помнишь? Дочка это его младшая будет.

— Как не помнить. Жив-здоров?

— Что ему подеется — на тракторе он, тоже днюет и ночует в поле. Нынче грех сидеть по хатам — сезон.

Двенадцатилетняя Алексанова внучка расторопна на ногу: через пять минут уже бежала по улице в сторону леса. Что ей, вострушке, четыре версты — мигом промахнет.

Жди, Захар, свою Ольгу, скоро придет! А придет ли? Нужен я ей, как в сорок третьем, жди-пожди. Пока девчонка бегает в лес, пойти что ли посмотреть на огород?

Захар обогнул амбар, каменную стену и через калитку, еле державшуюся на скрипучих петлях, прошел в огород.

Цепко тянулся к солнцу по жердочкам горох, упруго топырились елочки моркови, заполонив добрую сотку земли сочными плетями, теплясь, словно свечечки, желтыми огоньками, цвели огурцы.

Захар осторожно раздвинул жесткие и шершавые листья, и из-под них выглянули пупырчатые ребристые огурчики. Давно не испытывал такой радости Захар. С чувством хозяина, а не случайного захожего, сорвал парочку и тут же с аппетитом захрустел. Хорошо! Такая благодать разве есть в Норильске!