Но — утром? Как презрительно она вела себя утром, у Джвари!

Господи, неужто это было? Неужели это было сегодня — жар, стрекот, синий простор? И самая большая трагедия — то, что родная женщина держится отчужденно.

Все, хватит.

Приехали.

Министерство госбезопасности располагалось в левом крыле старого здания Генштаба. Показав слегка удивленному моим видом казаку отсыревший пропуск, я взбежал по широкой лестнице на третий этаж — белый пиджак, светло-голубая рубашка с открытым воротом, белые брюки, белые летние туфли, ни дать ни взять миллионщик на палубе собственной яхты. В туфлях хлюпало. Нет, не миллионщик, конечно — погонщик. Подневольный офицер.

Коридоры были пустынны, и, казалось, здание спит, как и полагалось бы в этот час. Но по едва уловимым признакам, которых, конечно, не заметил бы никто чужой, я чувствовал, что там, за каждой закрытой дверью — разворошенный муравейник. Естественно. Таких штучек не случалось на Руси со времен графа Палена. Правда, был еще Каракозов — совсем больной человек… Да еще закомплексованный Пестель витийствовал в эмпиреях о цареубийстве во благо народных свобод. Интересно, оставить его с Александром Павловичем наедине — неужто и впрямь поднялась бы рука? Или крепостным передоверил бы — дескать, ты, Ванька, сперва выпусти по моему велению своею косою кишки помазаннику божию, а уж посля будет тебе воля… Перепугали мечтательные предки Николая Павловича так, что ему потом всю жизнь от слова «свобода» икалось — ну, и вел себя соответственно, мел мыслителей из аппарата, оставлял одних неперечливых воров, чуть не прогадал Россию…

Секретарь — молодец, даже бровью не повел, завидев в сих суровых стенах такое чудо в перьях, как нынешний я.

— Иван Вольфович ждет вас, господин полковник. Прошу.

И растворил передо мною тяжелые двери.

Ламсдорф встал из-за стола и, отчетливо похрустывая плотной тканью выутюженного мундира, пошел ко мне навстречу, протянул обе руки. Костистое остзейское лицо его было печально вытянуто.

— Экий вы южненький, батенька, экий вы мокренький… Уж простите старика, что этак бесцеремонно выдернул вас из картвельских кущей в нашу дрякву. Вы возглавите следствие. И назначал не я, — он потыкал пальцем вверх. — Есть факторы… То есть, не подумайте, Христа ради, — он всерьез испугался, что допустил бестактность, — будто я вам не доверил бы… Но устали ж вы за весну, как черт у топки, мне ль не знать!…

Сюда, голубчик, присаживайтесь. Мы сейчас радиаторчик включим, подсохните, — покряхтывая, он выкатил масляный обогреватель из-за видавшей виды китайской ширмы, прикрывавшей уголок отдыха-столик, электрочайник, коробочки со сладостями, генерал был известный сладкоежка. Воткнул штепсель в розетку. — Чайку не хотите ли?

— Благодарю, Иван Вольфович, я так наобедался у князя Ираклия, что теперь два дня ни есть ни пить не смогу. Давайте уж лучше к делу.

— Ай, славно, ай, мальчики мои молодцы! Хоть денек успели урвать. Какая жалость, что князь Ираклий так рано в отставку вышел!

— Ему в грузинском парламенте дел хватает.

— Да уж представляю… Тепло там?

— Тепло, Иван Вольфович.

— Цветет?

— Ох, цветет!

Он горестно вздохнул, уселся не за стол, а в кресло напротив меня. Закинул ногу на ногу, немилосердно дергая левую бакенбардину так, что она едва не доставала до эполета. В черное, полуприкрытое тяжелыми гардинами окно лупил дождь.

— К делу, говорите… Страшное дело, батенька Александр Львович, страшное… Уж и не знаю, как начать.

Я ждал. От радиатора начало помаленьку сочиться пахнущее пылью тепло.

— В восемь сорок три вылетел цесаревич с Тюратама. С ним секретарь, профессор Корчагин, знали вы его…

— Не близко. Консультировался дважды.

— Ну да, ну да. Это когда вы от нас входили в госкомиссию по аварии на Краматорском гравимоторном. Помню, как же, — он замолотил себя указательным пальцем по бакенбардам, затем снова поволок левую к плечу. — Врач, два офицера охраны и два человека экипажа, люди все свои, постоянные, который год с цесаревичем…

— Никто не спасся? — глупо спросил я. Жила какая-то сумасшедшая надежда, вопреки всему услышанному. Иван Вольфович даже крякнул. Обиженно покосился на меня. Встал, сложил руки за спиною и, наискось пошел по кабинету. Поскрипывал паркет под потертым ковром.

— Батенька, — страдальчески выкрикнул генерал, остановившись у стола, — они же с трех верст падали! С трех верст! Что вы, право!

С грохотом выдвинув один из ящиков, он достал пачку фотографий и вернулся ко мне.

— Вот полюбуйтесь-ка на обломочки! Аэросъемка дала…

Да. Я быстро перебрал фотографии. Что да, то да. Иными фрагментами земля была вспахана метров на пять в глубину.

— Разброс обломков близок к эллиптическому, полторы версты по большой оси. И ведь не просто падали, ведь взрыв был, голубчик мой! Весь моторный отсек снесло-разнесло!

— Мина с часовым механизмом или просто сопряженная с каким-то маневром? Скажем, при первом движении элерона — сраба…

— Ах, батенька, — вздохнув, Ламсдорф забрал у меня фотографии и, выравнивая пачку, словно колоду карт несколько раз побил ее ребром раскрытую ладонь. — Разве разберешь теперь? Впрочем, обломки конечно, будут еще тщательнейшим образом исследованы. Но, по совести сказать, так ли уж это важно?

— Важно было бы установить для начала, что за мина, чье производство, например.

— Вот вы и займитесь… Ох, что ж я, олух старый! — вдруг встрепенулся он. Размахивая пачкой, словно дополнительны плавником-ускорителем, он чуть ли не вприпрыжку вернулся к столу, поднял трубку одного из телефонов и шустро нащелкал трехзначный номер. Внутренний, значит.

— Ламсдорф беспокоит, как велели, — пробубнил он виновато. — Да, прибыл наш князь, уж минут двадцать тому. Ввожу помаленьку. Так точно, ждем.

Положил трубку и вздохнул с облегчением.

— Ну, что еще с этим… Взорвались уже на подлете, неподалеку от Лодейного Поля их пораскидало. Минут через шесть должны были от тяги отцепляться и переходить на аэродинамику… Так что с элеронами, или с чем там вы хотели — не проходит, Александр Львович. С другой стороны — в Тюратаме уже тоже чуток надыбали. С момента предполетной техпроверки и до момента взлета — это промежуток минут в двадцать — к кораблю теоретически имели доступ четыре человека. Все — аэродромные техники, народ не случайный. Один отпал сразу — теоретически доступ он имел, но возможностью этой, так сказать, не воспользовался — работал в другом месте. Это подтверждено сразу пятью свидетелями. Все утро он долизывал после капремонта местную поисковую авиетку. Что же касается до трех остальных…

Мягко открылась дверь в конце кабинета. Не та, через которую впустили меня. Вошел невысокий, очень прямо держащийся, очень бледный человек в партикулярном, траурном, в глубине его глаз леденела молчаливая боль. Я вскочил, попытался щелкнуть каблуками хлюпающих туфель. До слез было стыдно за свое разухабистое курортное платье.

— Здравствуйте, князь, — тихо сказал вошедший, протягивая мне руку. Я осторожно пожал. Сердце заходилось от страдания.

— Государь, — проговорил я, — сегодня вместе с вами в трауре вся Россия.

— Это потеря для всей России, не только для меня, — прозвучал негромкий ответ. — Алекс был талантливый и добрый мальчик, ваш тезка, князь…

— Да, государь, — только и нашелся ответить я.

— Иван Вольфович, — произнес император, чуть оборотясь к Ламсдорфу, — вы позволите нам с Александром Львовичем уединиться на полчаса?

— Разумеется, ваше величество. Мне выйти?

— Пустое, — император чуть улыбнулся одними губами. Глаза все равно оставались, как у побитой собаки. — Мы воспользуемся вашей запазушной приемной, — и он сделал мне приглашающий жест к двери, в которую вошел минуту назад.

Там произошла заминка, он пропустил меня вперед — я, растерявшись, едва не споткнулся. Он мягко взял меня за локоть и настойчиво протолкнул в дверь первым.