– Военные действия могут закончиться уже весной. Как только это случится, я захочу, чтобы ты сыграла для меня. Может, встретимся в Палестине?

Она усмехнулась. У нее слегка кружилась голова, потому что Элизабет чувствовала: сейчас Роман попросит ее сесть за инструмент. Впрочем, у нее уже зудели пальцы – так ей хотелось для него сыграть.

– Ну, что ты исполнишь? – поинтересовался Роман, подходя к роялю. Его высокая, крупная фигура заполонила, казалось, всю комнату. Роман задумчиво взял несколько аккордов.

– Может, ты для меня сыграешь? – вдруг спросила она, не ощущая – как это было в Перте – между ними никакой профессиональной пропасти. Она чувствовала себя исключительно легко и свободно в его присутствии, будто они знакомы уже много лет.

– Прощальное выступление перед грядущими испытаниями? – уточнил он, и его глаза слегка подернулись дымкой грусти, несмотря на то что Роман пытался придать своим словам беззаботный оттенок. – Сыграю, почему бы нет. Ничто мне не доставит сейчас большего удовольствия.

Он уселся за инструмент, поправил табурет и поднял над клавиатурой большие, сильные, очень красивые руки. Элизабет стояла рядом в напряженном ожидании; она сразу же забыла о войне, которая охватила пол-Европы, забыла даже о своем недавнем разочаровании, что с ними нет Рифа. Роман был дирижером, а не пианистом, и поэтому она понятия не имела, хорошо ли он владеет инструментом и чего следует ожидать от его исполнения. Он чуть тронул клавиши, и звуки «Аппассионаты» Бетховена наполнили собой комнату.

Очень скоро, оценив его технику, Элизабет поняла, что при желании Роман стал бы выдающимся пианистом, не выбери он дирижерский пульт для проявления своей музыкальной одаренности.

Музыка бурлила, вздымалась, захлестывала Элизабет. Она прикрыла глаза, ее охватило чувство единения с Романом: казалось, их объединяла одна страсть, сродни сексуальной. Вслед за мощным allegro последовало относительно спокойное andante, целиком захватившее Элизабет. Это было похоже на трудное горное восхождение. Не выдержав, она открыла глаза, сама удивляясь своей способности вынести демоническую прелесть музыки. Ли Пи когда-то говорил ей, что финальные аккорды «Аппассионаты» сродни опасному восхождению на вершину, когда sforzandi бьют подобно громовым раскатам и в конце концов рушится мироздание. Люцифер, некогда несший людям свет, низвергается в ад с небесной выси, и наступает кромешная тьма. Ли Пи ничуть не преувеличивал, говоря о музыке Бетховена в таких выражениях. После того как прозвучал финальный аккорд, ни Элизабет, ни Роман несколько минут не могли произнести ни слова. Наконец Роман сказал:

– Мне однажды удалось сыграть Бетховена на старом, 1803 года выпуска, «Бродвудс». Совершенно исключительное ощущение, когда играешь на том самом инструменте, для которого, собственно, и была написана «Аппассионата». Мне тогда казалось, что от ужасного напряжения рояль в любую секунду может развалиться на куски. И это чувство опасности было частью общего восторга, который я тогда испытал.

Приятный холодок пробежал по спине у Элизабет.

– Я очень хорошо понимаю, что ты имеешь в виду, – ответила она, ощущая, что ее мысли и чувства созвучны настроению Романа настолько, что ей даже сделалось трудно дышать. – Кажется, что сам Бетховен во плоти стоит перед тобой и кулаком грозит небесам.

Роман согласно кивнул. Его взгляд не отрывался от лица Элизабет. Между ней и Романом вдруг проскочила какая-то искра.

– Бетховен считал, что это его лучшая соната, – сказал Роман, взволнованный возникшей между ними близостью и стараясь делать вид, что ничего не произошло. – Я с ним полностью согласен. А как насчет другой музыки? Не хочешь ли чего-нибудь лирического, веселенького? Вот, например, соната, которую он сочинил сразу после «Аппассионаты». Номер 24 фа-диез мажор, опус 78.

Ее вдруг охватила странная дрожь.

– Ее дьявольски трудно исполнять, – сказала Элизабет, когда Роман вышел из-за рояля и жестом пригласил ее на свое место.

– Вовсе нет, – мягко сказал он, и улыбка чуть тронула уголки его губ. – Ты справишься, я уверен.

Явно волнуясь, она села за рояль. Казалось, все ее нервы напряглись, все чувства до предела обострились. Никогда прежде Элизабет не испытывала такого полного единения с человеком, страсть которого к музыке была столь же всеобъемлющей, как и ее собственная. Это чувство опьяняло и кружило голову.

Мей Лин вошла в комнату, чтобы спросить, не принести ли прохладительных напитков для Элизабет и гостя. И хотя она несколько раз произнесла «Прошу прощения», ни хозяйка, ни крупный золотоволосый человек даже не заметили ее присутствия и не повернули голову в ее сторону.

День плавно перешел в вечер, воздух сгустился за окном. Рахманинов следовал за Бетховеном, Григ – за Рахманиновым, за Григом звучал Моцарт.

Окна были распахнуты, и аромат цветов свободно проникал в комнату. Вместе с ним залетал и мягкий бриз с залива. Две чайки на бреющем полете проскользили над водой, их темные силуэты можно было различить лишь по голосам: птицы издавали протяжные, заунывные звуки. Наконец стемнело настолько, что без света ничего нельзя было увидеть. Элизабет выпрямилась на табурете и извиняющимся тоном сказала:

– Я устала, Роман. Который час?

– Как раз пора перекусить, – ответил он, закрывая крышку рояля. – В Гонконге есть какие-нибудь польские рестораны?

Она размяла уставшие пальцы.

– Если и есть, мне они никогда не попадались на глаза. А может, поужинаем здесь? Мей Лин превосходно готовит.

– Ничуть не сомневаюсь, – сказал Роман. – Но лучше поехать куда-нибудь в город. Я остановился в «Пенинсуле», там можно хорошо поужинать. Кажется, Риф тоже любит бывать там?

Элизабет улыбнулась.

– Все англичане на острове любят там бывать. Но если уж мы пойдем в ресторан, мне придется переодеться. В этой одежде я все утро проторчала в саду, вся юбка в пятнах от азалий и травы.

– Что ж, я буду ждать на террасе, – сказал он. – Хочу посмотреть, как выглядит при луне здешнее море. Неудивительно, что вам с Рифом так нравится этот дом. Вид отсюда фантастический. Тут у вас свой собственный театр.

– Тогда я скажу, чтобы Мей Лин принесла тебе чего-нибудь выпить, – сказала Элизабет, подумав о том, кого из знакомых они встретят сегодня в «Пенинсуле» и что те могут подумать, какие поползут слухи.

Сбросив хлопчатобумажное платье, она быстро надела бледно-лиловое муслиновое, у которого широкая юбка мягко ласкала ноги. Риф наверняка захотел бы, чтобы она не ударила в грязь лицом, выбравшись с Романом на люди. Элизабет надела к платью чулки цвета слоновой кости и туфли в тон, зачесала волосы высоко вверх, на шею надела нитку крупного жемчуга. Казалось, словно она собирается на свидание. Внезапно она уселась на край постели, и ее охватила паника. Что с ней происходит? Она ведь любит Рифа. Любит всей душой, всем сердцем. Немыслимо, чтобы при этом она могла испытывать волнение и даже желание рядом с другим мужчиной. Но именно это и происходило: она была взволнована, и она испытывала желание.

Та душевная близость, что возникла меж нею и Романом, когда они попеременно исполняли музыку Бетховена, Моцарта и Грига, была вовсе не дружеской, что подчас возникает у людей, наделенных сходными талантами. Нет, испытанное ею чувство было гораздо глубже. Оно было таким сильным, что Элизабет с откровенной прямотой вынуждена была признаться себе в том, что, если бы не верность Рифу, не та глубокая любовь, которую она к нему испытывала, душевное родство с Романом неминуемо переросло бы в физическую близость.

Пораженная сделанным открытием, Элизабет сошла вниз, где ее ждал Роман. Он обернулся на звук ее шагов; его густые непослушные волосы отливали золотом. В уголках глаз Романа собрались морщинки, губы чуть дрогнули в улыбке. Ее паника несколько улеглась. Какой бы слабой ни была она, Роман исключительно волевой человек – ему можно было абсолютно доверять. Уж он-то ничего себе не позволит. Он друг Рифа, он и ее друг, а дружбу Роман никогда не предаст.