То, что этот по-прежнему не слишком знакомый мне человек так хорошо видел меня, приносило страх — но другой, не тот, о котором он говорил. Я закрыла глаза и глубоко вдохнула запах отца Реми, в голове стало пусто и звонко, ладони взметнулись, прикасаясь к нему, пальцы легли на его грудь, и под ними забилось, застонало сердце.

— Вы, кажется, святой, отец Реми, — пробормотала я.

— Вы просто плохо меня знаете.

Хлопнула дверь, послышались мужские голоса. Мы отпрянули друг от друга, я поспешно схватила маску и протянула ему.

— Наденьте. Вас не должны узнать, иначе будет скандал.

Мужчин было двое, они хохотали, но, заметив нас, притормозили. Отец Реми закрыл лицо маской и повернулся к незваным гостям, остановившимся в паре шагов от нас.

— Господа, вам что-то нужно?

— Вам никто не говорил, что нехорошо уединяться с дамой в такую погоду на балконе, месье? — голос того, кто повыше, звучал весьма нетвердо.

Судя по всему, оба были нетрезвы, их маски-домино скрывали лица.

— Шли бы вы мимо, — сказал отец Реми таким голосом, какого я у него ни разу не слышала.

Все в этом голосе было: и аристократическая лень, и нежелание возиться с дерзкими, и сознание собственной силы. Ничего общего с приятным говорком священника из Прованса.

— Не вам указывать, где нам ходить! — сказал второй. — Да вы тут даму мучаете. Не годится так поступать, сударь, не годится!

— Дама не жалуется, — сказала я. Пора было прекращать эту бессмысленную болтовню. — Идемте в зал, Доктор.

— Идемте, Коломбина, — он подал мне руку.

Мужчины посторонились, однако, когда мы с отцом Реми проходили мимо, высокий схватил меня за локоть. Я дернулась, высвобождаясь, а мой Доктор развернулся и взял нахала за горло прежде, чем мы все успели сообразить, что произошло. Локоть освободился как по волшебству.

— Сударь, — вкрадчиво сказал отец Реми, который недавно сообщал моему отцу, что его учили не драться, а убивать, — нехорошо приставать к даме.

— Сударь! — второй, оставшийся на свободе, приставил к горлу священника кинжал. — Не обижайте моего друга.

Так же, как тогда, в переулке, я не поняла, как все произошло. Отец Реми двинулся, клинок звякнул о мраморный пол, а нахал взвыл и прижал к груди вывихнутое запястье. Пальцы священника разжались, он отпустил того, которого держал за горло, и отступил.

— Надеюсь, наши разногласия улажены, господа?

— Вовсе нет! — высокий содрал с руки печатку и швырнул в лицо отцу Реми. Перчатка стукнулась о нос Доктора и свалилась священнику под ноги. — Завтра мы сможем разрешить наши противоречия в более подобающей обстановке.

— О Боже, — устало сказал отец Реми. — Вы хотя бы понимаете, из-за чего собираетесь драться?

— Господа, — сказала я, — перестаньте.

Но меня не слушали.

— Вы нас оскорбили! — каркнул тот, с вывихнутым запястьем.

— А вы оскорбили меня. И мою даму. Мы квиты, не так ли?

— Нет, — высокий надвинулся на него. — Мое имя…

— Тшш, — отец Реми прижал палец к губам. — Положение, надо сказать, весьма неловкое. Опять же маскарад, давайте обойдемся без имен, — он наклонился и поднял перчатку. — Хорошо, если вы так желаете…

— Нет, — сказала я, — нет, не надо.

И опять никто не услышал.

— Завтра, — продолжал высокий. — В восемь утра, в Клиши-ла-Гаренн. У новой церкви повернете направо и поедете до конца, там и встретимся.

— Шпаги. До первой крови. И все в масках. Без имен.

Отец Реми сунул перчатку за пояс, рядом с белым докторским платком, повернулся и как ни в чем не бывало вновь предложил мне руку:

— Идемте теперь, прекрасная Коломбина.

Я едва могла идти: задыхалась от ярости. Мы вплыли в огромный танцующий зал, и мне немедленно сделалось тесно, будто слишком сильно затянули корсет, отец Реми вел меня сквозь толпу.

— Вы точно безумец, — сказала я, когда смогла говорить, — вы понимаете, что делаете?

— Конечно, — обронил он весьма равнодушно. — Мне нужна практика, а юнцам — взбучка. Не бойтесь, дочь моя Мари-Маргарита, ничего не случится ни со мною, ни с ними. Самое страшное, мы получим по паре царапин и разойдемся, довольные друг другом. Я вернусь раньше, чем вы выйдете к завтраку.

— Я поеду с вами.

Он приостановился и огляделся, никто не обращал на нас внимания. Мы стояли в конце зала, и отец Реми оттеснил меня вбок, в полутемную занавешенную нишу, так, что я прижалась спиной к портьере. Сам он уперся кулаком в стену над моей головой, а своим ненастоящим носом едва не коснулся моего.

— Не вздумайте! — прошипел он из-под маски. — Черт вас побери, Маргарита! Да поймите вы наконец, никакая опасность мне не угрожает, и что вам до опасности, даже если угрожала бы? У вас такое доброе сердце? Вы переживаете за чужого человека?

— Во-первых, — сказала я, сглотнув, — вы мне не чужой. Во-вторых, святой отец, вы правда только что сказали «черт побери»?!

— Гм, — он смутился, кажется. — Маскарадный костюм плохо на меня влияет. Все равно епитимью накладывать, так что присовокуплю.

— Нашли из-за кого драться к тому же. Из-за меня!

— А чем вы плохи, чтобы за вас драться? — удивился он.

— Да бросьте, — сказала я с презрением, — что вы притворяетесь? Вам, между прочим, грешно лгать. Драться хорошо за красивых герцогинь, за благосклонность королевы, за ярких дам. Но за меня — это же смешно!

— Вы что же, считаете себя некрасивой? — медленно спросил отец Реми.

Я видела его глаза в прорезях маски — внимательные, холодные глаза.

— А у нас исповедь?.. Нет, некрасивой не считаю. Но я не та женщина, из-за которой мужчины теряют голову.

— Дочь моя Мари-Маргарита, — сказал он вкрадчиво, и от этого «дочь моя» у меня аж скулы свело, — взгляните в зеркало.

— Вы, кажется, уже давали мне этот совет.

Он сдернул с головы маску Доктора и уставился на меня, словно обжег.

— Вот и еще раз взгляните.

— Пустите, — я попыталась уйти.

— Стоп, — он без труда удержал меня. И опять это был другой отец Реми, совершенно мне незнакомый. — Стойте и смотрите, как я вам сказал, а я буду говорить.

Я, задыхаясь от вспыхнувшей к нему ненависти и непонятного жгучего чувства, посмотрела ему в лицо. За его спиной все еще текли краски бала, шум лез в уши, но через мгновение я не слышала уже ничего, кроме тихого голоса священника в костюме паяца.

— Вы, Маргарита, словно сосуд, в котором горит свеча. Вы так же красивы, как умны, а умны не меньше, чем красивы, — он поднял руку и коснулся указательным пальцем моей щеки. — Ваша кожа сияет, глаза полны тайн и обещаний, губы же… — палец задел мою нижнюю губу, — они словно лепестки роз, так же нежны. Тот, кто узнает вас по-настоящему, станет вашим пленником навеки, а те, кто не видят, просто не имеют глаз.

Его лицо надвигалось, закрывало собою мир: то ли я тянулась к нему, то ли он ко мне, однако его дыхание тлело на моих губах, его тепло смешивалось с моим теплом, и, кажется, мое сердце начинало слышать его сердце.

— Такие слова, — прошептала я, — не говорят священники.

— Но, дочь моя, — выдохнул он почти мне в губы, — вы же просили вам не лгать.

И на краткий миг — большего мне не было отмерено — я увидела в его лице ту самую красоту, о которой он говорил. Мою красоту. Он отразил меня, как зеркало, снова, он взял мою душу в горсть. И, не в силах вынести этого, я закрыла глаза, зная, что должно последовать, и желая этого больше всего на свете.

Ничего не случилось.

Глаза пришлось открыть.

Отодвинувшись, отец Реми как ни в чем не бывало надел маску и улыбнулся мне из-под торчащего носа.

— Еще один танец, прекрасная Коломбина? Не отказывайте, уважьте старика Грациано!

— У меня голова кружится, — сказала я чистую правду.

— Тогда я просто провожу вас к вашему жениху и, пожалуй, буду заканчивать с маскарадом.

— Пожалуйста, отец Реми. Будут неприятности, если вас узнают.

— Надеюсь их избежать. Обопритесь на мою руку. Вот так, хорошо.