И вот мой брат лежал в чистой постели, убранный и тихий, еще дышавший; отец Реми, холодный и строгий, в накинутом поверх сутаны наплечнике, говорил молитвы, как будто пел, и все молились вместе с ним. Мы выбрасывали из себя слова, зная, что рано или поздно и нам их скажут. Молясь о Мишеле, мы молились о себе самих.

— …Душа христианская, ты оставляешь этот мир во имя Бога Отца всемогущего, который тебя сотворил; во имя Иисуса Христа, Сына Бога, который за тебя страдал; во имя Духа Святого, который на тебя снизошел. Да упокоишься сегодня и поселишься на священном Сионе с Пресвятой Богородицей Девой Марией, со святым Иосифом и со всеми ангелами и святыми.

Мы говорили и в этот момент действительно; были семьей. Как бы ни относились мы друг к другу в обычное время, теперь общая беда сковывала нас лучше, чем арестантские цепи. Отец Реми проводил обряд скупо и умело, он знал, что делать, и от него шло то спокойствие, которое и должен излучать священник перед лицом смерти.

Он помолился над елеем, затем подошел к Мишелю, порхнули руки, отец Реми коснулся сначала лба, затем ладоней моего брата, и они масляно заблестели.

— Через это святое помазание по благостному милосердию своему да поможет тебе Господь по благодати Святого Духа. Аминь.

— Аминь, — сказали мы.

— И, избавив тебя от грехов, да спасет тебя и милостиво облегчит твои страдания. Аминь.

— Аминь, — сказали мы.

И снова потекли священные слова, расцвел «Розарий»; я стояла, вцепившись в свое платье, которое так и не сменила со вчера — грязное уже, в пятнах пролившегося отвара; мне становилось то больно, то непонятно чисто, как будто на меня проливали стакан прохладной воды, и она медленно стекала по спине. Мачеха стояла, уткнув лицо в ладони, Эжери, не скрываясь, плакала, а на каменную маску — лицо отца — мне становилось страшно смотреть.

— Через святые тайны нашего искупления да избавит тебя всемогущий Бог от наказания в этой и в грядущей жизни, да откроет Он тебе врата небесные и приведет тебя к радости вечной…

Когда все закончилось, когда отец Реми причастил Мишеля и отпустил ему все грехи, когда мы прочли «Отче наш», и священные слова завершились, вывалившись из наших пересохших ртов, мачеха прорыдала, что не может смотреть, и ушла. Месье Антуан, испросив позволения, увел Фредерика. И мы остались впятером в комнате, пока еще впятером.

Отец Реми отошел в сторону — его дело было сделано. Папенька присел на кровать к Мишелю и глядел, глядел на него, наглядеться не мог. Я стояла столбом, пока отец Реми не взял меня за руку и тоже не повел к кровати.

— Дочь моя, — сказал он тихо, — а теперь расскажи ему сказку, как раньше рассказывала.

— Что? — спросила я, не понимая.

— Сказку ему расскажи, — выдохнул он мне в ухо.

И я забралась на кровать, легла рядом с Мишелем и обняла его, снова сжав маленькую, липкую от елея руку; так мы и лежали под пристальным взглядом двух отцов —. родного моего и святого, тоже моего, пусть не до конца, пусть на несколько дней, но бесконечно моего святого. Мы лежали, я зарылась носом в сладко пахнущие волосы Мишеля и стала говорить:

— А вот в Прованс мы с тобой тоже можем поехать; хочешь, хороший мой, в Прованс? Мне отец Реми рассказал, да ты ведь знаешь, что он плохого не расскажет. В Провансе поля сиреневые от лаванды, она пахнет вкусно, и еще есть зеленые, где пасутся белые-белые лошади. Как Искорка, представляешь? А хочешь еще, поедем далеко-далеко, в Испанию. Там, говорят, весной цветут на желтой земле маки, много-много ярко-красных цветов, до самого горизонта. Мы с тобой выйдем из кареты и пойдем, и деревянная лошадка будет с нами, и Эжери тоже, и мы все это увидим. А потом доедем до моря. Я рассказывала тебе когда-нибудь о море, Мишель? Признаться, я его сама никогда не видела. Говорят, оно огромное и синее и дышит, как человек. По нему ходят корабли под белыми парусами, издалека они похожи на чаек, а командуют ими отважные капитаны. Корабли плавают по морям и океанам, возят товары в разные страны, а бывает, что и на другой континент. Далеко-далеко за океаном лежит иная земля, и там все по-другому. Туда нельзя доскакать на лошади, но можно доплыть на корабле. Только долго нужно плыть и быть очень смелым. Но мы ведь с тобою очень смелые, Мишель.

Я говорила и прижималась к нему губами, говорила прямо в его волосы, в его теплую кожу.

— Ты ведь храбрый мальчик, Мишель. Мы всегда мечтали с тобой о приключениях и путешествиях. Давай отправимся в путешествие прямо сейчас? У нас с тобой будет волшебная дорога, по которой мы придем в сказочную страну. Нам встретятся единороги, и грифоны, и феи. Вокруг будут расти огромные деревья, на ветвях их сидят ангелы и поют. И мы идем с тобой долго-долго, и нам хорошо. А потом мы придем домой. Бежим со мной, Мишель, не бойся…

— Мари, — голос отца треснул, — все. Остановись.

— А там, дома, тепло, и все тебя любят. Дома всегда очень много любви, если это настоящий дом. Там светло, обязательно светло. И свет этот повсюду.

— Отец Реми, — сказал папенька, — уведите ее, пожалуйста.

Я почувствовала, как меня поднимают, и не сразу выпустила обмякшую руку Мишеля, не сразу поняла, что происходит, отец Реми без труда взял меня на руки. Все же он был силен, чудовищно силен для такого худого человека, проведшего ночь на коленях.

— Все, Маргарита, — сказал он, — вот так.

— Нет, — сказала я, не отрывая взгляда от Мишеля.

— Да, — сказал отец Реми и вынес меня из комнаты.

Он нес меня по коридору, и стены качались вокруг нас, я вцепилась в священника, как в последнюю свою опору в этом мире.

— Его больше нет, — прошептала я.

— Он есть, — твердо ответил отец Реми, — и ныне для него началась новая жизнь, гораздо лучшая, гораздо более свободная, чем прежде. Такая и для тебя, и для меня однажды начнется. Он свободен теперь, Маргарита, скоро и мы будем; он будет счастлив и радостен теперь всегда, обещаю.

— Ты обещаешь мне? — спросила я, цепляясь еще сильнее — только бы он меня не уронил.

— Да, — сказал отец Реми и легко поцеловал меня в губы, — я тебе это обещаю. Поверь мне сейчас, пожалуйста, поверь мне сейчас.

И я ему поверила.

Глава 12 Ad vitam aeternam [20]

Та вера, что я сорвала с губ отца Реми, помогла мне продержаться три дня до похорон. Дом покрылся трауром, словно железный котел — ржавчиной. Мачеха не выходила из своих комнат, отец бродил мрачнее тучи, Фредерик, не любивший брата, — и тот часами рыдал, испугавшись гибели. Приезжал, конечно же, виконт де Мальмер, вызвал меня в гостиную, окинул взглядом черное платье и загрустил.

— Вы, наверное, захотите отложить свадьбу, Мари, пока в вашем доме траур.

Отложить свадьбу месяца на три, а то и на полгода — это естественно, так требуют правила приличия. Особо ревностные могли бы выдержать и год. Я не собиралась. Теперь, когда Мишель оставил нас, нет никаких сожалений, никаких причин тянуть.

— Не захочу, — сказала я и подняла глаза на виконта.

Он был удивлен, и сильно.

— Но как же траур?

— Я сниму его перед днем свадьбы и войду в ваш дом в назначенный срок. Слишком долго и вы, и я этого ждали, не стоит откладывать дальше. Конечно же, никакие приемы я пока что посещать не буду и воздержусь от этого в первые недели после свадьбы, если вы не против. Еще придется сократить количество гостей на венчании, отпразднуем все скромно. Придется вести себя тихо. Однако через пару месяцев мы уже сможем выезжать. Я хочу стать вашей женой, Бенуа, это поможет мне справиться с горем, сделает мою жизнь светлее.

Он кивнул, глядя на меня задумчиво и хищно, как будто открыл во мне нечто новое, чего не ждал увидеть. Я же отвечала взглядом прямым и решительным и даже улыбнулась еле заметно — так, чтобы он понял твердость моего решения.