— И вы все бросили и пошли во Внешний мир без еды, без припасов, без оружия?

— Еда у нас была, одежда тоже. А оружие нам было не нужно — отец Максим сказал, что с оружием в Небесный Град никого не пустят. Бог не любит тех, у кого в руках оружие, которое смерть несет. Нас ангелы защищали.

— Ангелы?

— Ну да, — простодушно сказала девушка. — Отец Максим говорил, что есть белые ангелы и черные. Черные — это защитники, они всегда защитят верующих от зла.

— И ты видела этих ангелов, так?

— Один раз. Мы шли мимо каких-то развалин, и отец Максим вдруг остановился и показал нам на фигуру, которая стояла на развалинах. Он сказал нам, что это и есть черный ангел-защитник.

— И вы поверили?

— Конечно. Мы видели, как эта фигура исчезла, будто в воздухе растаяла. Разве человек может исчезнуть?

— "Да, милая ты моя, — в смятении подумал Зих, глядя на улыбающуюся Надежду, — как, оказывается, легко пудрить человеку мозги! И все такой человек будет принимать за чистую монету. Даже солдата в стелс-комбинезоне примет за ангела".

— Что ж вас ангел этот от котов не защитил? — сказал он, покачав головой.

— Я не знаю, — Надежда посмотрела на Зиха, и охотник понял, что она вот-вот расплачется. — Они все умерли, да?

— Слушай, ты сама только что сказала, что люди не умирают. Значит, все они живы, и ты однажды найдешь их.

— В самом деле? — В наполненных слезами глазах девочки снова вспыхнул свет. — Ты и вправду так думаешь?

— Конечно. У меня ведь тоже жена и сын умерли, но я знаю, что однажды увижу их снова, вот как тебя сейчас вижу. — Зих ласково потрепал девочку за плечо. — Иди, мой посуду. А я пойду, покурю на свежем воздухе. И подумаю над тем, что ты мне сейчас рассказала.

Синий свет повсюду. Синий свет и черные, двигающиеся в нем тени. Уродливые жуткие существа в зеленых плащах и капюшонах. Лица у них одинаковые, серые, с огромными круглыми глазами и хоботами из гофрированной резины. Он слышит их невнятные, странно звучащие голоса — они будто в жестяную трубу говорят. И еще, они постоянно смотрят на него, и от этих взглядов ему хочется спрятаться куда-нибудь, но спрятаться некуда.

Он стоит в круге синего света, маленький, беспомощный, замерзший, одетый только в трусики, прижимая к себе большого плюшевого медведя с красным бантом на шее. Ему холодно и страшно. Рука в резиновой перчатке ложится ему на плечо, и от этого прикосновения он вздрагивает всем телом.

— Можете одеть ребенка, — говорит жестяной голос.

Другие руки, женские и мягкие, начинают быстро натягивать на него теплое белье, потом вязаный свитер и штанишки, потом валенки. Озноб понемногу проходит, становится тепло и хорошо. Он крепче прижимает к себе плюшевого мишку, наблюдает, как одеваются мама, папа и дядя Радий с тетей Наташей. Люди с серыми резиновыми лицами им тоже разрешили одеться.

— Вперед! — командует кто-то.

Они быстро идут по длинному низкому темному коридору, мимо тусклых синих светильников в стенах. Ему снова становится страшно. Куда они идут? Откуда-то доносится гудение и гулкие удары, будто какое-то невидимое огромное чудовище топает тяжелыми железными лапами. Он спотыкается, роняет мишку на мокрый бетонный пол и начинает плакать от страха.

— Марин, подними медведя, я Егорку на руки возьму, — слышит он спокойный папин голос.

Его подхватывают сильные руки, он видит глаза папы, обхватывает его шею руками — и все страхи мгновенно уходят куда-то. Он больше ничего не боится, ему снова становится тепло и спокойно. Люди с серыми лицами и автоматами в руках ведут их дальше по длинному коридору. Что-то громко шипит — это открывается тяжелая зеленая дверь, за ней еще один коридор, короткий и совсем темный, в нем слабо светит только одна лампочка. Ему снова становится страшно, потому что вокруг темно, но папа с ним, папина рука ласково гладит его по голове, и страх отступает.

— Не плачь, сынок, все хорошо, — шепчет ему папа. — Я с тобой…

Открывается еще одна дверь, пропуская их в сырой подземный туннель, где слышен шум воды и совсем нет света. Дверь за спиной с грохотом закрывается, и последний луч света гаснет. На мгновение становится так темно, что в глазах вспыхивают слепящие пятна. Снова становится страшно, снова начинают дергаться губы, но тут вспыхивает яркий свет — это папа включил фонарь, а потом и дядя Радий зажигает свой фонарик, и тьма отступает.

— Ну, вот и все, — говорит папа. — Все кончилось.

Он смотрит вперед, в темноту тоннеля и видит, как оттуда к нему навстречу мчится что-то светящееся, похожее на огненный шар. Слепящий свет с гулом обрушивается на них, как волна, обступает со всех сторон, превращает пространство в огонь, а потом пламя гаснет, и наступает тьма. Тьма и ужасный холод. Последнее, что он успевает увидеть — брошенный на бетон плюшевый медведь, на которого опускаются крупные хлопья снега.

— Мама! — всхлипывает он. — Папа! Мааама!

— Дяденька, дяденька, ты что?

Зих с трудом открыл глаза. Надежда стояла у кровати с зажженной "летучей мышью" в руке и смотрела на него с испугом.

— Что? — прохрипел Зих, чувствуя острую боль в горле.

— Кричал ты во сне, — девочка положила руку ему на лоб, и от этого прикосновения Зиха начал бить озноб. — Ой, дяденька, да ты горишь весь!

— Все хорошо, — Зих жестом велел ей отойти от постели. — Иди, ложись.

— Может, воды тебе вскипятить?

— Ничего… не надо. Иди спать. Фонарь… погаси.

Это не в первый раз, подумал он. У него с детства такое бывает — ни с того ни с сего поднимается сильный жар, держится несколько часов, а потом все проходит. И в этот раз пройдет. От температуры и кошмар ему приснился. Всех покойничков увидел.

Он лежал с открытыми глазами и понимал, что девчонка тоже не спит. Озноб, казалось, чуть поутих, но ладони оставались сухими и вздутыми, в рту все пересохло, а по телу будто ледяными пальцами водили. Очень хочется пить, но он не станет звать Надежду. Дождется, когда она уснет и сам встанет и напьется.

Это была последняя мысль перед тем, как Зих снова провалился в тяжелое болезненное забытье.

— Как самочувствие, получше?

— Вроде оклемался. Кашель еще донимает, но так все в порядке. Главное — аппетит вернулся.

— Вот и хорошо, — Усач открыл ящик стола, сложенную пополам пачечку банкнот. — Держи, это обещанный могорыч за мутанта на стоках.

— Работа какая-нибудь есть? — спросил Зих, засунув деньги в карман комбинезона.

— Только собаки. Ничего крупнее, слава Богу, пока не объявлялось.

— Ты сделал, что я просил?

— Да. Майор в курсе, что ты приболел, ждет, когда сможешь с ним встретиться.

— А капитанша эта?

— С ней у меня контактов нет. Она птица важная, с такими как я дел не имеет. Это ты через Бескудникова решай.

— Ладно, посмотрим. Пойду я.

— Может, накатим по сто грамм? — Усач выразительно постучал пальцем по стоявшей на стойке алюминиевой кружке. — Что-то у меня настроение выпить.

— Знаешь, Арсентьич, я тут во сне родителей видел, и вот какое дело — вроде они, а вроде и нет. Лица я их уже стал забывать.

— Чепуха. — Усач разлил по кружкам спирт. — Мне вот тоже казалось, что я батяню забыл совсем. А тут недавно у меня в комнате Ланка убиралась и, представляешь, старую отцовскую серебряную ложку нашла в столе. Я-то и забыл совсем про нее. Так знаешь, взял я ее в руки, и нахлынуло — прямо увидел я отца, как живого, как сидит он за столом, седой весь, сосредоточенный, и этой ложкой сахар в кипятке размешивает! Нельзя лица родителей забыть, Зих. Это как свое лицо позабыть, я так думаю. Давай помянем их добрым словом.

Они чокнулись, а потом долго молчали, и каждый думал о своем.

— Мне патроны нужны, — наконец, сказал Зих.

— Не вопрос. Для тебя две банкноты штука. Нужный калибр имеется.