Но теперь ей пришлось вернуться к реальности, у нее появилось много дел. Как ни странно, маме это пришлось по вкусу. Однако мы, привыкшие к ее податливости и сговорчивости, теперь обнаружили, что манипулировать мамой не так-то просто. Нрав у нее был по-прежнему мягок, но мы уже не решались перечить ей так, как делали это раньше. У мамы внезапно появилось понимание того, что она хочет.

Тогда же мама стала волноваться за Роланда, так как он как раз не имел понятия о том, что он хочет и кем станет в будущем. Мама считала, что ему уже пора задуматься об этом. Учеба его явно не занимала. Маме случалось заставать его за другими делами в то время, когда он должен был учить уроки. Она часто жаловалась на Роланда Ловисе, а та в ответ принималась расхваливать удивительного Гуннара.

Дело в том, что у Ловисы было одно большое пристрастие – дети ее брата, Гуннар и Стина. Стина была ровесницей Нади, а Гуннар – Роланда, так что у Ловисы всегда был повод поговорить о племянниках.

– Вот-вот, и с малышкой Стиной то же самое… И с Гуннаром – точь-в-точь… – подхватывала Ловиса, стоило маме сказать что-нибудь о нас.

Они обе надеялись, что Роланд станет врачом или адвокатом, но пока он не особо оправдывал надежды.

– Наверное, пойдет в военные, – говорила мама, а Ловиса тут же подхватывала с сочувствием:

– Вот беда. А Гуннар – совсем напротив. Его от книжек за уши не оттащишь. Вот вырастет – станет профессором, говорю я, бывало, своему брату.

– Да, Роланд, к сожалению, совсем другой, тут о профессорстве и думать нечего, – вздыхала мама. – Зато Берта – настоящий книгочей. Ей бы следовало родиться мальчиком.

Мама засмеялась. Но при этих словах я вздрогнула. Мне уже приходилось слышать нечто подобное.

В нашей семье я была «светлой головушкой».

Надя – красавицей.

А бедный Роланд – недотепой.

Говорилось это с нежностью и без задней мысли, но меня задевало всегда одинаково больно.

Выходит, у нас, у детей, были свои метки; каждый получил маленький ярлычок: умница – красавица – недотепа.

Светлая голова – что это значит? То же, что гений.

Единственными гениями, о которых мне приходилось слышать, были Стриндберг и Сведенборг. Папа перед ними преклонялся, но мама скорее недолюбливала: она часто повторяла, что к гениям относится с подозрением.

Так что же, она с подозрением относилась и ко мне?

И потом, что значит – «красавица»? Действительно, Надя была красивее меня, я и сама это знала. Но ведь она еще ребенок, а мне кажется, что красавицей может быть только взрослая женщина, никак не девочка.

Выходило, что раз я – не красавица, то никогда ею не стану.

Жаль. Мальчикам больше нравятся красавицы, чем умницы, и все это знают. Одаренные девушки на рынке невест ценятся низко. Лучше всего быть «хорошенькой и глупенькой».

Надя глупенькой не была. Когда она вырастет, ей, наверно, придется непросто. Если только она не окажется достаточно умна, чтобы притвориться дурой, – я слышала и о такой возможности. Но – только для хорошеньких. Дурнушки ни в коем случае не должны быть глупы: такие остаются незамужними.

Интересно. Мама всегда говорила «выйти замуж», «быть замужем».

А Каролина – «стать женой», «пожениться».

Бесспорно, тут была разница.

Хочу ли я «стать женой», я не знала.

Но «быть замужем» мне не хотелось точно.

Как мама могла сказать, что мне следовало родиться мальчиком?

Я догадывалась, почему она так сказала. У мальчика ум нашел бы лучшее применение. Талант был бы оценен по достоинству. А девочке он может оказаться просто не к лицу. Умная девочка – знак расточительности, злоупотребления дарами природы.

Мне доводилось слышать подобные рассуждения.

В каком-то смысле Роланду было проще всех. По крайней мере, с ним не связывали никаких ожиданий. Ему докучали разговорами, но зато самый маленький его успех встречали аплодисменты.

Со мной же все обстояло иначе: я могла только разочаровать. Ведь если все тебе достается даром, ты всегда будешь в неоплатном долгу.

Меня это очень расстраивало. К тому же про себя я знала, что никакая я не «светлая голова» и что меня такой только считают. Но не могла же я в этом сознаться! Тогда в их глазах я бы и вовсе перестала что-либо стоить.

Другой маминой заботой был интерес, который Роланд проявлял к девочкам. Подобные увлечения занимали слишком большую часть его времени, и мама надеялась, что конфирмация направит его мысли в иное русло. Только бы девочек туда приехало не слишком много. Я понимала, почему маме так хотелось, чтобы я была с ним: она рассчитывала, что я присмотрю за братом. Я видела маму насквозь.

Однако Ловиса ее успокоила. Исключительный Гуннар тоже увлекался девочками, все естественно. Да он и не виноват. Не только мальчишки бегали за девочками, но и наоборот, причем Гуннар пользовался их особой любовью. Девчонки его буквально преследовали.

– А когда Роланд станет офицером, да наденет красивую форму, и у него от девушек не будет отбою, – утешала Ловиса.

На Стургатан мне время от времени встречался один мужчина. На нем была синяя форма. Он появлялся в определенное время, и я тайком старалась подкараулить этот час.

Можно ли назвать это преследованием?

Мне это в голову не приходило.

Я едва смела взглянуть на него.

У него были такие странные, лучистые глаза.

Но я всегда смотрела вниз и лишь изредка отваживалась встретиться с ним взглядом: я чувствовала, что он на меня смотрит – а он смотрел на всех девочек, – и его взгляд жег мои веки, как огонь, и сердце у меня начинало биться быстрее.

Так значит, он был офицером. У мамы, однако, выходило, что военную карьеру выбирает только тот, кто больше ни на что не способен. Меня это озадачило. Подумать только…

Я ничего не знала об этом человеке – даже его имени.

И никому о нем не говорила. Ни одной душе. Мне и в голову не приходило кому-то о нем рассказывать. Но иногда я думала о нем, читая стихотворение или роман о любви.

Я представляла, что люблю его.

Вспоминала благородный профиль. Его лучистые глаза…

Он был блондин или брюнет? По-моему, брюнет…

Я так ясно видела, как он появляется вдалеке на Стургатан, слышала, как его каблуки стучат по мостовой. Он идет прямо на меня, я замедляю шаг, он приближается и, чуть посторонившись, проходит мимо. Тротуар так узок, что мы почти касаемся друг друга рукавами.

И все.

Стук каблуков замирает вдали, он уходит, а я жду следующей встречи.

Я никогда не оборачивалась.

Я так никогда и не узнала его имени.

Но ничто не могло доставить мне большей радости – внезапной и беспричинной, – чем эти короткие встречи. А потом, когда он уходил, я почти всегда ощущала тоску, как будто чего-то лишившись.

Как я сказала, мы так и не познакомились.

Иногда мне казалось, что я из тех, кто никогда не полюбит и не узнает, что такое утрата. И тогда я обычно плакала.

Бабушка уехала.

Мама в ожидании вестей перебралась с Надей и Ловисой в деревню. Роланд тоже не остался дома: перед конфирмацией ему захотелось навестить своего школьного товарища.

И вот мы остались одни: я, папа и Каролина. Делать было особенно нечего, основную часть времени мы проводили в саду, выпалывая сорняки.

Папа, как обычно, почти не выходил из своей комнаты: мы видели его, только когда садились за стол. Папа разрешил, чтобы я помогала Каролине накрывать на стол и чтобы она обедала вместе с нами, раз нас теперь только трое. Но Каролина отказалась и от того, и от другого. Она не собиралась оставлять свою роль.

Положение было мучительным. Получалось, что одна дочь сидит за столом рядом с папой, а другая прислуживает ей, бесшумно двигаясь вокруг стола.

Я чувствовала себя отвратительной избалованной дочкой из сказки о Золушке и даже поделилась своим чувством с Каролиной, но она только рассмеялась. «Ничего, потерпишь», – сказала она.