– Да-да, знаю… Берту Бертой не называть. Госпожу госпожой не называть. А господина мне лучше звать папой. Чем бы все это кончилось, будь твоя воля?

В ее голосе слышались скорее грусть и усталость, чем вызов. Но уже в следующий миг она весело рассмеялась:

– Ну почему с тобой всегда так непросто?

Каролина обняла меня – и последнее слово осталось за ней. Я знала, что становлюсь обманщицей, но бороться больше не было сил. К тому же в глубине души я сознавала, что Каролина права. Она была умнее.

Тем не менее этот разговор поверг меня в большую растерянность. Наши споры всегда заканчивались одинаково. Мне еще ни разу не удавалось настоять на своем. Была ли я уверена в своей правоте или нет – не имело значения: Каролина всегда умела меня запутать и сделать так, чтобы я наговорила глупостей. Я прекрасно видела, как это происходит: мысли у меня были правильные, только слова никуда не годились. И во рту словно была какая-то каша. Больше того. Каролине неизменно удавалось перетянуть меня на свою сторону. Она ненавязчиво заставляла меня изменить мнение и убеждала в своей правоте. В том, что я все выдумала и снова делаю из мухи слона. Уж ей-то лучше знать! У Каролины все выходило просто и естественно. После разговора с ней на душе у меня становилось легче. И я охотно позволяла ей меня успокоить.

Однако чувство покоя никогда не было долгим. Как только я оставалась одна, как только переставала видеть и слышать Каролину, ко мне возвращалась растерянность.

Кто же она, моя новая сестра?

Я не надеялась, что мы окажемся сестрами не только по крови, но и по духу – с моей стороны это была бы ошибка. На свете не много найдется столь непохожих людей. Она все ощущала и воспринимала иначе. Я не понимала ее, но мирилась с этим: о том, чтобы изменить Каролину, нечего было и думать. Я убедилась в этом со временем. Равно как и в том, что Каролина вправе оставаться такой, какая есть, и вовсе не обязана становиться такой, какой я хочу ее видеть. Но прежде чем я поняла это, мне пришлось пережить много горьких минут.

Иногда мне казалось, что я ее ненавижу. Я не раз испытывала это чувство и стыдилась его, пока однажды – по прошествии долгого времени – не поняла, что дело тут не в Каролине, а во мне, что мне отвратительна собственная слабость и зависимость от сестры. Моя ненависть обходила Каролину стороной, даже не коснувшись. А ведь испытывать ненависть к себе самому – мучительно и позорно, и ни один человек себе в этом не признается.

Иногда я думала, что схожу с ума.

Я больше не могла смотреть в глаза своим родителям. Однако Каролина на всех смотрела прямо. Мама отметила, что она стала на диво предупредительной, и поощряла ее улыбкой. Каролина проявляла «усердие», а такое мама очень ценила. Я слышала, как однажды она сказала папе: «Нам повезло, Каролина такая умница». Она часто говорила так о прислуге – и поэтому я вздрогнула.

Что происходило в душе у папы, я не знала. Наблюдая за тем, как он смотрит на Каролину, я поначалу думала, что он все-таки догадался. Но позже поняла, что все это – мои фантазии. Папа был добрым человеком и ни за что не стал бы мириться с таким положением. Потому мне и было так больно его обманывать.

Было время, когда Каролина собиралась уйти из нашего дома. Ей хотелось снова стать свободной, и к тому моменту, когда я узнала, что мы сестры, Каролина уже объявила о своем уходе. Я не думала, что она изменит решение, да и самой мне казалось, что так будет спокойнее, хоть я и буду по ней скучать. Но в один прекрасный день я узнала, что мама уговорила ее остаться. Мне об этом рассказала Надя. Сама Каролина не обмолвилась о том ни словом.

Известие меня не обрадовало. Прежде чем принимать такое важное решение, ей следовало бы посоветоваться со мной, ведь ближе меня у нее никого нет. Но когда я сказала ей об этом, она только пожала плечами. Какая разница?

Каролина никогда не отрицала своей вины и лишь в редких случаях начинала оправдываться. Ведь так недолго и проговориться. А Каролина тщательно оберегала свои тайны. Она любила окружать себя мистикой, недомолвками и с удовольствием предоставляла людям говорить и думать о ней, что им захочется, прекрасно понимая, что от этого ее образ становится в тысячу раз привлекательнее. Никто толком не знал, откуда она пришла, и никто не должен был знать, куда она направляется.

Моя сестра…

Она умела смотреть на меня так, что странный блеск сочетался в ее взгляде с выражением невинности.

– Мы же подруги… Ты что, мне не веришь?

Быть может, я хотела избавиться от нее? Что ж, не было ничего проще… Каролина не стала бы меня удерживать. Конечно, она не произносила ничего подобного вслух, но иногда я чувствовала, что слово вот-вот сорвется с языка, и тогда мне становилось до смерти страшно потерять ее.

И вместе с. тем я была готова бежать от нее на край света.

Что за удивительную власть она надо мной имела?

Больше всего в жизни я хотела быть рядом с ней. Но не так, как сейчас, а иначе.

Я выросла в представлении о том, что семья – это ценность, почти святыня. Поэтому участвовать в игре, предательской по отношению к семье, было для меня вдвойне ужасно.

Неужели я и вправду стояла перед выбором: семья или Каролина?

Ведь Каролина тоже была членом нашей семьи.

Но, как ни поверни, от кого-то приходилось отказываться.

Если бы мы только могли отправиться куда-нибудь вместе, Каролина и я, куда-нибудь, где бы мы чувствовали себя свободно и могли жить как сестры, ни от кого не таясь. Здесь, дома, это было невозможно, здесь каждой из нас приходилось играть свою роль, ей – горничной, мне – старшей сестры.

Мне хотелось, набравшись смелости, поделиться с Каролиной своей мыслью, но она бы, наверное, только пожала плечами или тут же доказала мне, что все это – глупости.

Я даже написала короткую записку, которую собиралась вручить ей, но не решилась.

«Я обрела сестру, но родной души мне не хватает по-прежнему», – говорилось в записке. В том возрасте я была склонна к патетике. Записка так и провалялась у меня в кармане, пока от нее не осталась лишь горстка бумажных катышков.

1912 год…

Тогда мне было четырнадцать.

А Каролине – шестнадцать.

В одном альбоме я как-то наткнулась на фотографию незнакомой женщины с ребенком. Никто из нас – разумеется, за исключением папы – не догадывался о том, что на ней изображены Каролина и ее мать. Снимок не вызывал у нас подозрений. У папы было много фотографий людей, которых мы не знали.

Папа тоже был на той фотографии: это он снимал их, и его черная тень виднелась на переднем плане.

На снимке Каролина, еще совсем ребенок, стояла возле каменной скамеечки, глядя на тень, которая пролегла между ней и матерью. Мать, в белом платье, стояла позади и немного в стороне, в просвете меж двух деревьев.

Эту фотографию Каролина извлекла на свет давно, в самом начале, проработав у нас всего около месяца. Ей нравилось разглядывать снимки, а в этом ее особенно привлекала тень. Истинная причина такого интереса раскрылась позже – тогда я еще ничего не знала. Я слушала ее стройные рассуждения о том, что самого главного человека на снимке, как правило, бывает не видно. Она говорила о фотографе, который незримо присутствует на фотографии, так как волей-неволей накладывает отпечаток на то, что снимает. Его взгляд явственно читается в подаче человеческого лица, движений, осанки и пр.

Однако на этом снимке фотограф присутствовал даже зримо – в виде большой нависающей тени.

Рассуждения Каролины запали мне в душу, и много позже, когда она уже уволилась и готовилась к отъезду, я снова достала фотографию, чтобы получше ее изучить.

Именно тогда я обнаружила, что ребенок удивительно похож на Каролину, а она призналась, что на снимке действительно изображены она и ее мать. Однако центром фотографии оставалась тень, и, когда я спросила, знает ли она, кому эта тень принадлежит, она ответила, что это ее отец. Больше она не сказала ни слова. Но тогда я впервые подумала, что мы с Каролиной – сестры.