9 мая 1893 года

Виктория Роуленд была не в себе. Впрочем, она и сама это понимала, потому что несколько минут назад обезглавила все орхидеи в своей оранжерее – головки ее любимых орхидей катились по дорожке, словно миссис Роуленд разыгрывала цветочную версию Французской революции.

Не в первый и даже не в тысячный раз она пожалела, что седьмой герцог Фэрфорд не умер на две недели позже. На каких-то жалких две недели! Потом он мог бы накачаться ядом, привязать себя к рельсам и застрелиться в ожидании поезда.

А ведь она хотела только одного – чтобы ее дочь Джиджи стала герцогиней. Неужели это так много?

Герцогиня… Так все когда-то называли маленькую Викторию. Она была хороша собой, благовоспитанна, сдержанна и горделива. И все без исключения прочили ее в жены герцогу. Но потом отец попался на удочку мошенникам и остался ни с чем, а продолжительная болезнь матери перевела денежные дела их семьи из разряда внушающих опасения в откровенно катастрофические. Дело кончилось тем, что она вышла замуж за человека вдвое старше ее – за богатого промышленника, жаждавшего подмешать немного голубой крови в свою родословную.

Однако свет счел богатство Джона Роуленда слишком вульгарным, и перед миссис Роуленд захлопнулись двери гостиных, где еще недавно ее встречали с распростертыми объятиями. Проглотив унижение, она поклялась, что ее дочь никогда не узнает такого позора. Ее девочка, унаследовав изысканность матери и деньги отца, возьмет Лондон штурмом и станет герцогиней, даже если ей, Виктории, это будет стоить жизни.

И Джиджи почти преуспела в этом. Точнее, она-то преуспела. Это Каррингтон все испортил. А потом, к вящему изумлению Виктории, Джиджи преуспела во второй раз, выйдя замуж за кузена Каррингтона – тот должен был унаследовать герцогский титул. На свадьбе дочери Виктория просто лопалась от счастья и гордости, ног под собой не чуяла от радости.

И вдруг все изменилось самым неприятнейшим образом. Камден уехал на следующий день после свадьбы. Уехал, никому ничего не объяснив. И сколько бы Виктория ни плакала, сколько бы ни умоляла и ни упрашивала, она не смогла вытянуть из дочери ни слова о случившемся.

«Какая тебе разница? – отвечала Джиджи. – Мы решили жить порознь, вот и все. Когда он унаследует титул, я все равно стану герцогиней. Разве тебе этого не достаточно?»

Виктория была вынуждена довольствоваться этой малостью, однако она не смирилась. Тайно переписываясь с Камденом, она рассказывала ему о своей оранжерее и о благотворительных вечерах, не забывая как бы между прочим ввернуть несколько слов о Джиджи. Его письма приходили четыре раза в год – так же исправно, как сменяются времена года. Довольно содержательные и весьма сердечные, эти письма поддерживали в ней надежду. Судя по всему, Камден собирался вернуться, – иначе стал бы он утруждать себя, из года в год переписываясь с тещей?

Ну почему Джиджи не жилось одной? О чем думала эта девчонка, пускаясь на такую мерзкую, подрывающую репутацию авантюру, как развод? И ради кого? Неужели ради этого серенького, лорда Фредерика, который недостоин даже стирать ее исподнее? И неужели она действительно хотела выйти за него? При мысли об этом Виктории делалось дурно. Утешало только одно: теперь-то Камден наверняка начнет шевелиться. Возможно, он даже вернется, что было бы наилучшим вариантом.

Когда же накануне пришла телеграмма от Камдена, извещавшая о его приезде, миссис Роуленд взмыла на седьмое небо от счастья. Едва сдерживая ликование, она отправила ответную телеграмму. Но сегодня утром от него пришла вторая телеграмма – отвратительная и безжалостная: «Дорогая мадам тчк Немедленно оставьте всякие надежды тчк Пощадите себя тчк Не сразу зпт но я дам развод тчк Искренне Ваш Камден».

И тогда она схватила первый попавшийся под руку садовый инвентарь и искромсала все свои прелестные орхидеи, выращенные с таким трудом.

Сделав глубокий вдох, Виктория отбросила садовые ножницы, как раскаявшийся преступник отбрасывает от себя орудие убийства. Нет, так не годится. Иначе она окончит свои дни в Бедламе седой старухой с всклокоченными волосами, слезно умоляющей собственную подушку не бросать ее одну в постели.

Итак, разводу она помешать не в силах. Что ж, прекрасно. Тогда она найдет для Джиджи другого герцога. Один такой обитал прямо здесь, в нескольких милях от побережья Девона, в конце улочки, где стоял коттедж самой Виктории. Его светлость герцог Перрин был угрюмым затворником, но к своим сорока пяти годам он сохранил крепкое здоровье и здравый рассудок и был еще не слишком стар для Джиджи, неотвратимо приближавшейся к своему тридцатилетию.

Виктория положила на герцога глаз, еще когда была юной девицей и жила в этом же самом коттедже. Но с тех пор прошло тридцать лет. К тому же о ее былых честолюбивых замыслах не знала ни одна живая душа. Более того, сам герцог даже и не подозревал о ее существовании.

Значит, ей придется забыть о своей царственной сдержанности, забыть о том, что они с герцогом знать друг друга не знают. Она ворвется в его жизнь, когда он будет прогуливаться мимо ее коттеджа ровно без четверти четыре, как делал каждый день и в солнце, и в непогоду.

Иными словами, ей придется уподобиться Джиджи.

Когда Камден возвратился в дом после утренней прогулки верхом, Гудман сообщил, что леди Тремейн желала бы переговорить с ним, как только ему будет удобно. Вне всяких сомнений, это следовало понимать как приказ немедленно явиться пред ее очи. Но он никак не мог выполнить подобный приказ, потому что не успел ни поесть, ни привести себя в порядок.

Милорд позавтракал, а затем принял ванну. После чего провел полотенцем по влажным волосам и, перекинув его через плечо, потянулся к чистой одежде, разложенной на кровати. В этот момент в комнату ворвался вихрь в белой блузке – его жена. Остановившись, она осмотрелась. Спальню, как и обещали, тщательно проветрили и заново обставили; теперь здесь появился невероятной красоты гарнитур красного дерева: кровать, прикроватные столики, платяной шкаф и комод – все это спустили с чердака и снова заставили нести свою службу. А на каминной полке, под картиной Моне, цвели две орхидеи в горшочках, источавшие приятный, чуть сладковатый аромат. Но как ни драили, как ни полировали слуги по указанию Гудмана воскрешенную к жизни мебель, та упорно припахивала затхлостью, ветхостью и долгими годами забвения.