— Я должен оказать какую-нибудь важную услугу святому престолу. Теперь ты меня поймешь, любезный Ламберто: ты хочешь освободить арестованных, все знают, что я твой друг и товарищ, и меня, несомненно, заподозрят в соучастии в этом деле — тогда прощай амнистия и все папские милости. Римский губернатор может мне сделать единственное снисхождение как дворянину: вместо виселицы прикажет отрубить голову. Сказать откровенно, и эта привилегия мне не особенно нравится.

— Очень жаль, — произнес, вставая, Малатеста, — что наши планы совершенно различны, с этих пор мне приходится действовать одному.

— Успокойся, друг мой, пожалуйста, успокойся и садись, — сказал герцог Монтемарчиано, делая знак приготовиться к борьбе укрывшимся неподалеку сбирам. — Мне кажется, ты меня не совсем понял, дорогой друг.

— Напротив, я прекрасно понял. Ты заботишься о себе самом, а я думаю о наших друзьях; я просил помочь в этом святом деле, ты мне отказал. Мне ничего не остается, как удалиться, и прибегнуть к помощи других лиц.

— А ты думаешь, я тебя выпущу отсюда? — вскричал Монтемарчиано, вскакивая с места. — Ты думаешь, что я позволю собрать вашу банду и скомпрометировать меня перед папским правительством?

— Думаю, — отвечал, улыбаясь, Ламберто, — и даже силой едва ли удастся тебе меня удержать.

— Ошибаешься! — Альфонсо Пикколомини побледнел, как полотно. — Ты, верно, забыл, что я обещал святому престолу оказать ему важную услугу?

— Я нисколько этого не забыл, потому что предо мной сидит не герцог Монтемарчиано, мой друг и товарищ, а Иуда-предатель и папский шпион.

— Как, негодяй, ты смеешь меня еще оскорблять! — кричал Пикколомини. — Сюда, сбиры, взять его!

Дверь в соседнюю комнату распахнулась, и четыре сбира с обнаженными кинжалами бросились на Малатесту. Завязалась кровавая борьба не жизнь, а на смерть; длинная острая шпага Ламберто сверкала, как молния. Вскоре трое сбиров упали раненые. К счастью Малатеста, сбиры чересчур понадеялись на свое численное превосходство и не захватили с собой огнестрельного оружия. Вскоре борьба кончилась победой Малатеста. Раненые, которые были в состоянии двигаться, в том числе и Пикколомини, бежали. Малатеста сошел вниз и увидал в самом плачевном состоянии хозяина.

— Ради Бога, синьор Ламберто, — молил Григорио, — не уходите так, не ранив меня.

— Ты с ума сошел, с какой стати я тебя должен ранить? — останавливаясь среди комнаты, сказал Малатеста.

— Однако вы подумайте, что со мной будет, — молил Григорио. — Через полчаса сюда явятся папские сбиры, и меня завтра же повесят — подумают, что я был с вами заодно.

— Ну хорошо, расстегивайся, — сказал, смеясь, Малатеста и, нанеся Григорио легкую рану в боку, велел выпачкать кровью рубашку и упасть на пол; затем он вышел, напевая свою любимую песенку.

Предосторожности, которые принял хозяин остерии, были необходимы. Через четверть часа Пикколомини окружил заведение целым отрядом папских сбиров и все перерыл в доме, разыскивая Малатесту, но тот в эту минуту был уже далеко; в общей комнате стонал раненый Григорио, а наверху, в отдельном кабинете лежали два трупа сбиров. Вот все, что нашел герцог Монтемарчиано в остерии. С проклятиями он удалился, обещая отомстить ненавистному Ламберто Малатесте.

Подземные тюрьмы Ватикана во время Сикста V были кошмарны; их уничтожили в XVII веке. Но, по преданию, эти клоаки, без воздуха и света, приводили в трепет самых закоренелых преступников, и этому легко поверить, если взять в соображение, что эти тюрьмы нашли нужным уничтожить даже правители XVII столетия, не отличавшиеся гуманизмом. В этих клоаках томились наши старые знакомые; молодой граф Просседи, Карл Гербольт и кавалер Зильбер, обвиняемые в отравлениях и попытке ниспровергнуть существующий государственный порядок. Молодой Просседи, слывший в Риме за святого, возбудил подозрение инквизиции, шпионы которой проследили его поведение в салонах кокотки Анжелики. Он был арестован и привлечен к следствию в качестве обвиняемого в отравлении престарелого отца. По обыкновению его подвергли пытке, и тут-то произошло странное, ничем не объяснимое явление. Тщедушный и слабый Просседи вытерпел все ужасы пытки с необыкновенной выдержкой, и судьи не могли добиться от него ни одного слова признания; даже палачи были поражены стойкостью обвиняемого, им казалось, что они ломают кости и жгут тело бездыханного трупа, но не живого человека. Так как все общество в то время было склонно к предрассудкам, то и стойкость молодого человека была отнесена к его святости. Судьи были поражены поразительным терпением графа Просседи и не замедлили донести об этом Сиксту. Его святейшество, хотя и не верил в сверхъестественные явления, но ввиду разговоров в обществе о святости молодого графа Просседи, отдал приказание, чтобы его перевели из темной и вонючей клоаки в более приличное помещение, поручив заботам доктора.

Кавалер Зильбер и Карл Гербольт также были подвергнуты пыткам. Первый терпеливо перенес все мучения и ничего не открыл; что же касается второго, он оказался совсем слабым и признался в том, в чем даже не был виноват. Так как эти молодые люди обвинялись в самом тяжелом преступлении, в желании ниспровергнуть папскую власть и отравить Сикста V, то участь их была решена: они должны были умереть на эшафоте. Сначала их содержали по отдельности, но после пытки посадили вместе, в один каземат.

— Карл! — сказал однажды кавалер Зильбер, приподымаясь с трудом со своих нар. — Слышал ты шум в эту ночь?

— Слышал, — отвечал Гербольт, — но что тут удивительного, здесь каждую ночь раздается подобная музыка; этот вечный шум и писк крыс, и завывание арестованных соседей, ко всему этому пора уже привыкнуть. Первое время они тревожили мой сон, а теперь мне все равно!

— Но ты меня не хочешь понять, — продолжал Зильбер, — этот шум, который я слышал ночью, имеет совершенно иной характер, мне показалось, что кто-то подкапывает стену.

— Ничего не может быть проще, — отвечал Гербольт, — по всей вероятности каменщики поправляют какой-нибудь из казематов.

— А мне кажется совершенно иное.

— Что же именно?

— Делают подкоп под наш каземат.

— Полноте, ради Христа, кому нужны заживо похороненные?

— Нет, барон. У нас еще много друзей осталось на свободе: Ламберто Малатеста, Ледигиер, они по всей вероятности позаботятся о нашем освобождении.

— Немножко поздно, им следовало подумать об этом ранее, — горько улыбаясь, отвечал Гербольт. — Теперь, когда пыткой переломаны наши кости и вытянуты жилы, нам уже не нужна свобода.

— Ты несправедлив, Карл, — вскричал Зильбер. — Не забудь, что и их обвиняют также, как нас, и преследуют, словно диких зверей. Первое время им необходимо было подумать о собственном спасении, а вот теперь, когда полиция несколько умерила свое рвение, они по всей вероятности стали заботиться и о нашем освобождении.

— Едва ли, — отвечал Карл, — я думаю, наши друзья теперь уже далеко.

Некоторое время молодые люди молчали. Потом Зильбер снова обратился к барону:

— Гербольт, я давно собирался сказать тебе одну вещь, но не имел храбрости.

— У тебя не хватило храбрости? — грустно переспросил, улыбаясь, Гербольт. — Это должно быть нечто ужасное.

— Ужасное? Нет, но очень грустное. Знаешь, день и ночь меня мучает мысль, что я стал причиной всех твоих страданий; у меня были цели религиозные, политические, а у тебя ровно никаких. Ты пристал к заговору только из дружбы ко мне.

— Напрасно ты так думаешь, напротив, мне приятно было выйти из того ничтожества, в котором я прозябал.

— О мой благородный друг! — вскричал Зильбер.

В это самое время щелкнул наружный замок, железная дверь завизжала на петлях, и в каземат вошел тюремщик Фортунато, держа в руках что-то завязанное в салфетку.

— Вот я вам принес обед, господа, — сказал сторож, раскрывая сверток.

По подземелью быстро распространился приятный запах кушаний.