— Шелест, конечно, говорил при мне пару раз про варенье, но он не сказал, что это такой пароль. Я мог и забыть, — сердито пробормотал Мирослав.

Данила улыбнулся так, что стало понятно: он не верит, что можно забыть какую-либо деталь из биографии Шелеста, о которой Славе было так мало известно. Мирослав поежился — неприятно, когда складывается ощущение, что окружающие люди могут читать твои мысли.

Они пошли дальше по каким-то коридорам и оказались в новой комнате, обставленной примерно так же, как предыдущая: диванчик, покрытая ворохом тряпок софа, универсальная полочка для: обуви, электрического чайника, еды в вакуумных упаковках, компьютерных дискет и многого другого. Освещение создавалось галогеновой лампой, воткнутой между проходящими вдоль стены проводами на манер факела.

— Кэти, тут пришел человек от Шелеста, — сказал Данила.

Тряпки на софе зашевелились. Спустя изрядное время на свет появилась лохматая мордочка, утопающая в воротнике безразмерной кофты. Кэти оказалась молоденькой губастой девчушкой с растрепанными крашеными волосами и худенькой фигурой, которая едва угадывалась под необъятной вязаной кофтой. Щурясь сквозь слипшиеся веки, она вылезла из постели и прошлепала ногами в разноцветных носках к Даниле. Обхватив его могучий торс, прижалась щекой к советскому гербу.

— Дань, я так спала хорошо, — протянула она хрипловатым голосом. — Слушай, у нас вода кончилась. Сходи, а?

— Схожу. Вы поболтайте пока. — Данила отстранил девушку, поцеловал в лоб, раздвинув ее спутанные волосы, и вышел из комнаты.

— Ну, привет, — по-доброму улыбнулась меланхоличная Кэти. — Чаю будешь? Сейчас Даня воды принесет.

Она уселась на софу и поскребла пальцами ног старый коврик на полу.

— Как там Шелест? Курит?

— Э... нет. Не курит.

— Ну я переносно, — пояснила Кэти, ловя свою руку в длиннющем рукаве кофты, чтобы вытащить наружу хотя бы кончики пальцев. — Живой он?

— Живой, конечно. Полчаса назад расстались.

— Счастливый, — вздохнула Кэти. — Ты Шелеста в реале видел. Какой он?

— Ну, — замялся Мирослав. — Он такой... в общем... Крутой.

— Это точно, — согласилась Кэти. — Он не чета всяким ламерам. А ты куришь?

— Да...

— Я не в этом смысле. Сигареты есть?

Слава виновато похлопал себя по карманам.

— Ничего, сейчас чаю попьем — жизнь наладится, — пообещала Кэти. — У тебя ник есть?

— Ник? В смысле, кличка? Стих.

— О, хорошо. Ты стихи сочиняешь?

— Да нет, — смутился Мирослав. — Просто фамилия Стихеев, вот и вышло — Стих.

— А Даня сочиняет. Очень здоровски! Сейчас послушаешь.

— А он... это... ну, в смысле... Твой парень, да?

— Ты что? — изумилась она. — Брат! Понимать надо.

И наступил долгожданный момент расслабления, которого Мирослав ждал с того дня, как впервые благодаря Шелесту увидел мир без прикрас. Момент, когда он смог позабыть обо всех тревогах и разочарованиях и просто довериться теплой волне спокойствия и умиротворенности, качавшей, как младенца в люльке, его исстрадавшееся сознание.

Втроем они выпили горячего чая с ликером, а потом сидели «при свечах» — Данила набросил на галогеновую лампу покрывало, из-под которого пробивалась лишь узкая полоса синеватого света. Затем появилась гитара. Слава играть не умел, а Кэти спела своим осипшим голосом какую-то длинную грустную песню, слов в которой было не разобрать, кроме часто повторяющегося: «Ямал, ямал». Зато Данила играл одну песню за другой; судя по тому, что каждая вторая четко узнавалась, Мирослав решил, что половину Дэн играет популярных, а половину своих.

— Что стих, Стихеев? — спросил Данила. — Может, скажешь чего?

Слава лежал на диване, свесив ноги и откинувшись на валик. Кэти свернулась клубочком на софе, притулившись к Даниле, который задумчиво щипал струны гитары. В полутемной комнате, пропахшей фруктовым ликером, царил томный аромат свободы и сумрачной неги. Ничего не хотелось делать — ни ходить, ни разговаривать, ни даже думать.

— Вот мы тут лежим, поем, — сказал Мирослав лениво. — А там наверху атомные реакторы взрываются. Может быть, мы уже давно облучились.

— Не, не облучились, — сонно пробормотала Кэти. — Это бывшая правительственная ветка метро, тут вентиляция с фильтрами против радиации. Вода из артезианской скважины, даже электричество можно обеспечить: Данила где-то внизу дизель нашел исправный, да, Данил? Так что здесь можно хоть третью мировую переждать.

— Я вообще не понимаю, зачем что-то там взрывать, какую-то бучу устраивать, — сказал Данила. — Жили бы, как живется, и незачем что-то менять. Все перемены к худшему.

— Нет, так нельзя, — сказал Мирослав. — Если все так будут думать, гибернет окончательно захватит власть над людьми. Подгонит народ под одну гребенку, и будем мы ходить, как ослики, по кругу, выполняя чужую установку на всеобщее иллюзорное счастье. Человек обязан развиваться.

— Почему?

— Ну как же? Эволюция — это поступательное развитие. Какой смысл было тогда превращаться из обезьяны в человека, слезать с дерева и брать в руки палку-копалку? Чтобы в один прекрасный момент остановиться на достигнутом?

— И все-таки все движется по кругу, — сказал Данила. — Вот я, к примеру, типа бард. Стихоплетством маюсь, на гитаре бренчу, дерусь из-за девок, когда и на ножах. Ну и что? Лет триста назад я бы носил камзол из бархата и кружевные панталоны. Ну, усы щегольские носил бы вместо косичек, а делал бы все то же самое. И думал так же, ну разве что не бросался бы изречениями Козьмы Пруткова да цитатами из Булгакова. И две тысячи лет тому назад не многое изменилось бы. Уклад жизни тогда был другой, а думали люди так же, как и мы сейчас. Думаешь, ты бы Сократа переспорил? Со всем своим знанием современной философии, которая, между прочим, вся на Аристотелевом горбу держится? Да тебя бы древнегреческие риторы в два счета твоими же аргументами побили! И на чем тогда сказалась тысячелетняя цивилизация? Уж во всяком случае, не на остроте ума или нетривиальности человеческого мышления.

— И к чему ты клонишь? — спросил Мирослав.

— Технология ничего не дает человеку, — пожал плечами Данила. — Эволюция должна вот здесь протекать, — он постучал себя костяшками по лбу. — Замени автоматы мечами, автомобили колесницами, статую Свободы на Родосский Колосс, а кредитную карточку на слиток золота — и ты безболезненно перенесешься в бронзовый век, где правили все те же человеческие страхи, амбиции, иллюзии. Скажешь, не так?

Слава приподнялся на диване, готовясь ответить.

— А вот здесь мы вплотную подходим к навязчивой идее моего дру... скажем так, камрада Шелеста. Не думал, что мне придется выступать адептом его учения, но излагаю вкратце. Генетические изменения человека и есть тот шаг в эволюции, который поставит нас на новую ступень развития. Вид хомо сапиенс существует сорок тысяч лет — Шелест считает, что пора дать дорогу новому виду, у которого будет и своя психология, отличная от психологии нынешнего человека.