Холстон предавался мечтаниям, пока старательно очищал третий комплект линз, протирал их, наносил пленку. Затем он перешел к последней камере. Он слышал свой пульс — сердце колотилось, стиснутое в груди комбинезоном. «Скоро, уже скоро», — мысленно твердил он. Пустив в ход вторую салфетку, он удалил остатки грязи с четвертой линзы. Протер, наложил защитную пленку в последний раз, затем рассовал все обратно по нумерованным карманам, не желая осквернять мусором плодородную землю под ногами. Закончив, Холстон шагнул назад, в последний раз взглянул туда, где никто не наблюдал за ним из кафе и зала, и отвернулся от тех, кто отвернулся от Эллисон и всех остальных до нее. Была одна причина, почему никто не возвращался за оставшимися внутри, равно как и причина, почему все проделывали процедуру очистки, даже если прежде отказывались. Он освободился, теперь ему предстояло присоединиться к остальным, и он зашагал к темной полоске, тянущейся к вершине холма, следуя по стопам жены и на ходу отмечая, что некий знакомый валун, уже давно спавший на склоне, больше там не лежит. Холстон решил, что и это было лишь очередной пиксельной ложью.

Холстон прошел по склону с десяток шагов, восхищаясь сочной травой под ногами и ярким небом над головой, когда желудок пронзила острая боль. Она напоминала спазм, нечто вроде сильнейшего приступа голода. Холстон решил, что это от резких движений: сначала очистка, потом стремительный подъем по склону, и все это в неуклюжем комбинезоне. Холстону не хотелось разоблачаться, пока он не перевалит через холм и не скроется из поля зрения камер, чтобы не разрушать иллюзию, проецируемую на стены кафе. Устремив взгляд на верхушки небоскребов, он заставил себя идти медленнее, успокоиться. Шаг за шагом. После многих лет подъемов и спусков по лестнице на тридцать этажей прогулка по склону холма казалась сущим пустяком.

Желудок снова пронзила боль, на этот раз сильнее. Холстон поморщился и остановился, дожидаясь, пока отпустит. Когда он ел в последний раз? Точно не вчера. Глупо. А когда в последний раз ходил в туалет? Он не смог вспомнить. Возможно, комбинезон придется снять раньше, чем он собирался. Когда волна тошноты прошла, он сделал еще несколько шагов, надеясь достичь вершины холма до очередного приступа. Холстон сумел пройти лишь десяток шагов, когда его скрутило опять, еще сильнее. Так плохо ему не было никогда в жизни — от боли его стало рвать, и теперь пустота в желудке оказалась благословением. Холстон схватился за живот. От накатившей слабости подогнулись колени. Рухнув, он застонал. Желудок горел, грудь пылала. Он смог проползти еще полметра, заливая шлем капающим со лба потом. Холстон увидел искры; весь мир несколько раз ослепительно мигнул, словно где-то сверкали молнии. Сбитый с толку и обессилевший, он полз все выше, каждое движение давалось ему с трудом. Холстон зациклился на последней осмысленной цели: подняться на холм.

Перед глазами снова и снова все мерцало, а щиток шлема ярко вспыхивал. Становилось трудно видеть. Холстон наткнулся на что-то, рука подогнулась, и он упал, врезавшись плечом в землю. Заморгав, он уставился вперед, на вершину, ожидая четко увидеть то, что находится впереди, но разглядел лишь изредка вспыхивающее изображение зеленой травы.

А потом все стало черным. Холстон схватился за лицо, хотя желудок опять завязался болезненным узлом. На краю поля зрения что-то тускло светилось и мигало, и он понял, что не ослеп. Мигание происходило внутри шлема. Это лицевой щиток внезапно ослеп, а не он сам.

Холстон нащупал защелки в задней части шлема. Возможно, он потратил весь запас воздуха? И теперь задыхается, отравленный собственным дыханием? Конечно! Зачем было давать ему больше воздуха, чем требовалось для завершения очистки? Он попытался расстегнуть защелки пальцами в толстых перчатках, но они не предназначались для подобного. Перчатки были частью комбинезона, а комбинезон — единым целым, застегнутым на спине дважды и зафиксированным «липучкой». Его не представлялось возможным снять без чьей-либо помощи. Холстону предстояло в нем умереть, отравить себя, задохнуться в собственных газах, и теперь он познал истинный страх замкнутого пространства, настоящее ощущение запертости. С бункером это даже и сравнивать было нельзя. Холстон корчился от боли в своем сшитом по размеру гробу и лупил по застежкам, но пальцы в перчатках оказались слишком неуклюжими. И слепота только добавляла неудобства, усугубляя ощущения удушья и беспомощности. Холстона снова скрутило. Он согнулся, раскинув руки, и ощутил сквозь перчатку что-то острое.

Пошарив, он поднял этот предмет — зазубренный камень. Инструмент. Холстон попробовал успокоиться. Он годами заставлял успокаиваться других, и теперь этот опыт пригодился. Он осторожно сжал камень, придя в ужас от мысли, что может потерять его из-за слепоты, и поднес к шлему. У него мелькнула мысль отрезать камнем перчатки, но он не был уверен в здравости своего рассудка и в том, что воздуха хватит надолго. Холстон ударил острым концом камня по шее — в то место, где находилась защелка. Удар, еще удар. Он сделал паузу, чтобы ощупать защелку пальцем, потом его снова вырвало. В следующий раз он прицелился тщательнее и вместо удара услышал щелчок. С одной стороны шлем освободился, впустив полоску света. Холстон задыхался, втягивая спертый отработанный воздух. Он переложил камень в другую руку и сосредоточил усилия на второй защелке. После двух ударов шлем отсоединился.

Теперь Холстон мог видеть. Глаза слезились — от совершенных усилий, от невозможности дышать, — но он мог видеть. Сморгнув слезы, он попытался вдохнуть полной грудью свежий, живительный голубой воздух.

Вместо этого Холстон получил удар в грудь. Его вырвало слюной и желудочным соком — внутренности будто пытались вылезти на свободу. Мир вокруг стал тусклым. Бурая трава, серое небо. Ни зелени. Ни синевы. Ни жизни.

Он повалился набок. Рядом лежал шлем с черным и безжизненным щитком. Сквозь него ничего невозможно было увидеть. Озадаченный, Холстон потянулся и взял шлем. Наружная поверхность щитка оказалась зеркальной, а на внутренней ничего не было. Никакого стекла. Грубая поверхность с подсоединенными сбоку проводами. Погасший дисплей. Мертвые пиксели.

Его снова вырвало. Вытерев рот ослабевшей рукой и бросив взгляд вниз по склону, он своими глазами увидел мир таким, какой он есть, каким он всегда его знал. Безлюдным и унылым. Холстон выпустил шлем, этот обман, который он вынес из бункера. Холстон умирал. Токсины пожирали его изнутри. Моргая, он посмотрел на темные облака, блуждающие вверху подобно животным. Повернул голову, желая увидеть, как далеко ему удалось уйти, сколько еще до вершины холма, — и понял, обо что споткнулся, когда полз. Спящий валун. Шлем не показал его, потому что валун не был частью лжи на экранчике, отрабатывающем одну из программ, которые обнаружила Эллисон.

Протянув руку, Холстон коснулся того, что лежало перед ним. Белый комбинезон рассыпался на чешуйки, как хрупкий камень. У Холстона уже не оставалось сил держать голову поднятой. Пока медленная смерть овладевала им, он сжался от боли, вцепившись в то, что осталось от его жены, и с последними мучительными вздохами подумал, как должна выглядеть его смерть для тех, кто мог его видеть: скорченная фигура, лежащая в темной расселине на склоне безжизненного бурого холма, на фоне развалин безмолвного покинутого города.

Что они увидят — те, кто решит посмотреть?

Вязальные спицы лежали в кожаной сумочке парами, по две одинаковые деревянные палочки рядышком, напоминая хрупкие косточки запястья, обернутые в сухую дряхлую плоть. Дерево и кожа. Это были словно подсказки, передаваемые из поколения в поколение: невинные безделушки наподобие детских книжек и деревянных резных фигурок, ухитрившихся пережить восстания и очистки. Каждый предмет был маленьким намеком на внешний мир, где здания стояли над землей — как осыпающиеся руины, которые виднелись за серыми безжизненными холмами.