Но, хотя нормандцы были везде, их нигде не было. Они осели и пустили корни в каждом из этих регионов. Нормандское влияние оказывалось вездесущим, но его было все труднее зафиксировать. Фридрих не назвал бы себя нормандцем, как и большая часть нормандской диаспоры в других местах. Те, кто заселил Англию, Уэльс и Ирландию, теперь стали англичанами, а людей к северу от Ферт-оф-Форта все чаще именовали шотландцами. В Иберии и на Святой земле эти процессы шли еще быстрее: здесь нормандцы давно уже стали каталонцами, испанцами и франками/французами. К середине XIII века нормандцев за пределами герцогства почти не осталось. Возможно, Роберт Брюс и имел нормандскую кровь, но в современной песне его называют «Цветком Шотландии»[49].

Эти изменения не обошли стороной и саму Нормандию. После завоевания герцогства в 1204 году оно было встроено в быстро расширявшееся королевство Филиппа Августа, а с точки зрения французов, воссоединилось с Францией. Нормандская самобытность не исчезла в один момент, но теперь герцогство мало чем отличалось от многих других территорий, над которыми утвердили свою власть Филипп и его наследники. Подобно пуатевинцам и анжуйцам, жившим южнее, нормандцы стали обыкновенными французами. В политических конфликтах последующих лет они часто оказывались по разные стороны со своими бывшими соотечественниками из Великобритании и Ирландии. Диаспора решительно раскололась.

Какими бы драматичными ни были эти события, ничего удивительного в них нет. Нормандская идентичность с самого начала представляла собой подвижную мишень. Сначала это были просто викинги-норманны, и о скандинавском присутствии в Северной Франции писали даже столетие спустя. К середине XI века конфликт уступил место примирению. В культурном и лингвистическом аспекте нормандцы стали французами, и такое этническое обозначение могло применяться ко всем жителям герцогства, включая крестьян и мелких аристократов преимущественно франкского/французского происхождения. Иногда утверждалось, что все они были потомками морских разбойников Роллона. Однако представляется, что в реальности северяне с самого начала были разнородной группой. Это подчеркивает сообщение Дудо об основании герцогства. Только после обращения Роллона и его людей в христианскую веру и их расселения разношерстная разбойная команда стала единым народом – уже не норманнами, а нормандцами{393}.

По мере того как их потомки добивались успехов за пределами герцогства, возникала диаспора, определяемая связями с общей родиной и претензиями на происхождение (реальное или воображаемое) со скандинавского Севера. То же, что происходило с нормандцами в Руане и его окрестностях, повторялось, когда нормандские аристократы расселялись за границей. Они не только приходили и побеждали: они оседали и пускали корни. Иногда это происходило на основе личных связей: например, когда нормандцы брали себе жен в Италии (Сишельгаита), Уэльсе (Неста) или Ирландии (Айфе){394}. В других случаях процесс ассимиляции был менее очевиден, но не менее значим: например, когда графы Херефорды назвали новый замок Монтгомери в честь своего нормандского дома или когда Гвискар дал своему старшему сыну греческое имя Марк. Медленно, но неуклонно нормандцы становились англичанами, шотландцами и сицилийцами.

Отчасти это было связано с численностью. Ни в одном из регионов, где селились нормандцы, они не составляли большинство, и быстрее всего шла интеграция в таких местах, как Каталония и Италия, где их было значительно меньше, чем местных жителей. Однако не менее важным оказывалось их повсеместное присутствие. Поскольку нормандцы были повсюду, то сама по себе нормандская самоидентификация значила относительно немного. Более важной становилось территориальная близость – к Сицилии, марке и (прежде всего) Англии и Шотландии.

Таким образом, исторические нормандцы – чрезвычайно неопределенный объект исследования. Отчасти по этой причине современные историки иногда говорят о «нормандском мифе» – активно пропагандируемой историками Средневековья идее, что нормандские завоевания были частью какого-то единого процесса, выражением врожденного стремления к доминированию. Для таких ученых нормандское единство в значительной степени иллюзорно и является плодом нормандского же воображения{395}. И все же если нормандцы и были продуктом их собственного мифотворчества, то они далеко не уникальны в этом отношении. То же самое можно сказать об англичанах, валлийцах и французах – по сути, обо всех национальностях Средневековья{396}. Что отличало нормандскую национальную идентификацию, так это то, что она была привязана к региону, где жило уже меньшинство нормандцев. Именно это сделало ее такой влиятельной и в конечном счете такой недолговечной.

Самое прочное наследие нормандцев заключается в соединении и интеграции больших частей Европы и Средиземноморья. Благодаря нормандцам появился мир, где членов одной семьи можно было найти в Уэльсе, Италии и на Святой земле. В Англию, Ирландию, Уэльс и Шотландию нормандцы принесли замки, рыцарскую службу и рыцарскую культуру, внедрив в эти регионы политические и культурные обычаи континентальной Европы. На Сицилии и в Южной Италии они установили более тесные связи с папой и Римом и обеспечили интеграцию этих земель в католическую Западную Европу, а не в исламский и православный мир Южного и Восточного Средиземноморья{397}.

В конце концов нормандцы стали жертвами собственного успеха. Они настолько прочно вплелись в ткань европейского общества, что почти перестали выделяться. Они ушли – и вскоре были забыты.

Пусть на обложке книги может быть написано только имя автора, но ее создание – это всегда коллективная работа, и мне исключительно повезло с командой. Прежде всего, я должен поблагодарить моего прежнего агента Тессу Дэвид, которая первой вдохновила меня на то, чтобы попробовать силы на литературном поприще. Ее вклад помог придать этому проекту форму в самые важные первые месяцы работы над ним. Я надеюсь, что итоговый результат оправдает ее высокие ожидания. Я также благодарен Лори Робертсон, которая сменила Тессу – сначала на период ее декретного отпуска, а затем и на постоянной основе. Джо Зигмонд, мой редактор в John Murray, с самого начала отнесся к этому проекту с энтузиазмом и сделал многое, чтобы помочь с написанием и редактированием. Мой выпускающий редактор Кандида Бразил творила чудеса с довольно сырой рукописью, а Кэролайн Уэстмор, коллега Джо, включилась в процесс, чтобы рукопись отправилась в печать. Я также благодарен многим коллегам-ученым, которые делились со мной мыслями, комментариями и незавершенными работами. Особая благодарность тем, кто читал и комментировал отдельные главы: это Марк Моррис, Грэм Лауд, Грегори Липпиатт, Лиззи Бойл, Колин Вич, Бен Гай, Элис Тейлор, Мэттью Хэммонд, Эндрю Бак, Майк Хамфрис и Лукас Вильегас-Аристизабаль.

Как всегда, больше всего я обязан семье. Моя жена Кэтрин Флавель давала мне советы на всех этапах работы и в том числе помогала сделать срочные исправления в последний момент. Терпение, которое она проявляла по отношению к мужу, взявшемуся за написание очередной книги, заслуживает восхищения. В равной степени я благодарен нашим дочерям Кларе и Летти, чьи улыбки и смех (а иногда крики и вопли) сопровождали процесс работы над рукописью. Я посвящаю им книгу в надежде, что когда-нибудь они ее прочтут.

Alamy Stock Photo: 2–3 / Пол Уильямс, 5 вверху / mauritius images GmbH, 5 внизу / Джастин Кейс, 6 вверху / Питер Истленд, 6 внизу / Иван Вдовин, 7 внизу / Туул и Бруно Моранди, 8 вверху / Стив Видлер, 8 внизу / Heritage Image Partnership Ltd. © British Library Board. Все права защищены / Bridgeman Images: 1, 7 вверху. Декан и монахи Эксетерского собора: 4 внизу. Национальный архив, Кью, Великобритания: 4 вверху / E31/2/1.