вскочил и устремился к двери с восклицанием:
— Мы объявим войну Японии.
— О Боже! — сказал я. — Вы не можете объявить войну из-за сообщения по радио.
Он остановился и, смотря на меня полусерьезно-полунасмешливо, сказал спокойно: “Что же мне делать?” Вопрос был задан не потому, что ему был нужен мой совет, а в качестве жеста вежливости по отношению к представителю страны, на которую напали.
Я сказал: “Я позвоню президенту и узнаю, каковы факты”. Он добавил: “Я тоже поговорю с ним”.
Первым, что Рузвельт сказал Черчиллю, было: “Мы теперь в одной лодке”.
Все же с первых дней “особые отношения” между Британией и Соединенными Штатами отличались некоторой двусмысленностью, обусловленной иным видением американцами империи. Для американцев, выросших на мифе о своей борьбе за свободу от британского угнетения, прямое управление подчиненными народами было неприемлемым. Эти отношения также подразумевали зарубежные дрязги, от участия в которых их предостерегали “отцы-основатели”. Рано или поздно все должны научиться быть такими, как американцы — самостоятельными и демократичными (если необходимо, находясь на мушке). В 1913 году в Мексике, к величайшему неудовольствию Вудро Вильсона, произошел военный переворот, и Вильсон решил “научить южноамериканские республики выбирать хороших людей”. Уолтер Пейдж, тогда официальный представитель Вашингтона в Лондоне, сообщил о своей беседе с британским министром иностранных дел сэром Эдвардом Греем. Англичанин спросил:
— Предположим, вы должны вмешаться, и что тогда?
— Заставим их голосовать и жить согласно своим решениям.
— Предположим, что они не будут так жить. Что тогда?
— Мы войдем и заставим их голосовать снова.
— И это будет продолжаться двести лет? — спросил он.
— Да, — ответил я, — Соединенные Штаты будут там в течение двухсот лет и будут продолжать стрелять в людей до тех пор, пока те не научатся голосовать и управлять сами собой.
Иначе говоря, британским решением был бы отказ от ответственности за Мексику.
Что такое отношение значило для будущего Британской империи, было ясно изложено в открытом письме редакторов американского журнала “Лайф”, опубликованном в октябре 1942 года и обращенном к “английскому народу”: “В одном мы уверены. Мы сражаемся не за то, чтобы сохранить Британскую империю. Нам не нравится ставить вопрос прямо, но мы не хотим, чтобы у вас были какие-либо иллюзии. Если ваши стратеги задумывают войну, чтобы укрепить Британскую империю, они рано или поздно обнаружат, что разрабатывают свои стратегии в полном одиночестве”.
Американский президент Франклин Д. Рузвельт был согласен с этим взглядом. “Колониальная система означает войну, — сказал он своему сыну во время войны. — Если вы эксплуатируете ресурсы Индии, Бирмы, Явы, забираете богатства этих стран, но ничего не возвращаете… то все, что вы делаете, это создаете проблемы, которые ведут к войне”. Краткая остановка в Гамбии по пути на конференцию в Касабланке подтвердила эти подозрения. Это была, как он сообщал, “чертова дыра… Самое ужасное место из всех, что я видел в жизни”:
Грязь. Болезни. Очень высокая смертность… С этими людьми обращаются хуже, чем со скотом. Их скот живет дольше… За каждый доллар, которые британцы… вложили в Гамбию [как он позже утверждал], они получили десять. Это неприкрытая эксплуатация.
Наивно доверяющий Сталину, явно заискивающий перед лидером китайских националистов Чан Кайши, Рузвельт с глубоким подозрением относился к старомодному империализму Черчилля: “Британцы готовы захватить любой клочок земли, даже если это только скала или отмель”. “В вашей крови четыреста лет ненасытного инстинкта, — заявил он Черчиллю в 1943 году, — и вы совершенно не понимаете, как страна может не желать приобрести землю где-либо, если она может получить ее”. Рузвельт желал видеть вместо колониальной систему временной “опеки” для колоний всех европейских держав, ведущую к независимости. Они подчинялись бы некоему международному контролирующему органу. Такие антиимпериалистические взгляды были свойственны не только президенту. В 1942 году Бенджамин Самнер Уэллс, заместитель американского госсекретаря, объявил: “Эпоха империализма закончилась”. Риторика Уэнделла Л. Уилки, кандидата в президенты от Республиканской партии, была похожей.
Итак, американцы были во многих отношениях враждебнее настроены к Британской империи, чем даже Гитлер. Атлантическая хартия (1941), в которой были изложены цели союзников, вроде бы отказалась от имперской формы правления в пользу “права всех народов избирать форму правления, при которой они будут жить”. В 1943 году американский проект Декларации национальной независимости пошел еще дальше: один британский чиновник жаловался, что “ее главный мотив — нетерпеливое ожидание идеала, заключающегося в распаде Британской империи”. Однако американцы не ограничивались общими рассуждениями. Однажды Рузвельт надавил на Черчилля, чтобы вернуть Гонконг Китаю в качестве жеста “доброй воли”. Он поднял вопрос об Индии. Черчилль взорвался и заявил, что на американский Юг следует отправить международную группу наблюдателей. “Мы приняли декларацию по этому вопросу”, — уверил Черчилль членов Палаты общин. Британское правительство уже занимается “постепенным развитием институтов самоуправления в британских колониях”. “Туки прочь от Британской империи!' — был его лозунг в декабре 1944 года. — Она не должна быть ослаблена или опозорена, как бы это ни понравилось сентиментальным торговцам на родине или каким бы то ни было иностранцам”. Он призывал американцев вступить в войну. Теперь он горько негодовал, ощущая, что империя “была обманута и находилась на краю пропасти”. Он совершенно не был согласен,
чтобы сорок или пятьдесят наций запустили свои руки в дела Британской империи… После того как мы приложили все усилия, чтобы выиграть в этой войне… я не могу допустить, чтобы Британская империя была помещена в док и исследовалась всеми желающими на предмет того, соответствует ли она стандартам.
С точки зрения англичан, система “опеки” была бы только фасадом, за которым была бы установлена неформальная американская экономическая империя. Как выразилось Министерство по делам колоний, “американцы были готовы сделать свои зависимые территории 'политически независимыми', в то же время экономически связывая их по рукам и ногам”. Любопытно, что “опека” не распространялась на Гавайские острова, Гуам, Пуэрто-Рико и Виргинские острова, де-факто являющимися американскими колониями. Также освобождался от этого длинный список островов Атлантики и Тихого океана, подходящих для баз ВМС США, составленный для Рузвельта Объединенным комитетом начальников штабов. Алан Уотт, член австралийской дипмиссии в Вашингтоне, проницательно заметил в январе 1944 года: “В этой стране наблюдаются признаки появления… империалистических замашек”. В этом заключался большой парадокс войны, отметил бежавший из Германии еврей, экономист Мориц Бонн: “Соединенные Штаты были колыбелью современного антиимпериализма и в то же самое время — фундаментом могущественной империи”.[202]
Военный союз с США был удушающим, однако он был заключен в минуту нужды. Без американских денег британская мобилизация провалилась бы. Система ленд-лиза, посредством которой США снабжали союзников оружием в кредит, Британии обошлась в 26 миллиардов долларов (приблизительно одна десятая всей военной продукции). Это было вдвое больше того, что Британия могла заимствовать у доминионов и колоний. Как выразился один американский чиновник, Америка была “приходящей властью”, Британия — “уходящей”. Поэтому британские чиновники, посланные на переговоры с американскими кредиторами в Вашингтоне, оказались в положении скромного просителя. Это было положение, которое, конечно, не было подобающим для главной фигуры британской делегации — Джона Мейнарда Кейнса.
