В 1655 году, когда отец Уильяма Пенна отнял у Испании Ямайку, там уже существовало сообщество беглых рабов, живших в горах. Их называли маронами (искаженное испанское cimarron — одичалый). Сегодня вы можете насладиться джерк-порком[45], кулинарным даром маронов миру, на ежегодном фестивале в Аккомпонге. (Город назван в честь одного из братьев великого предводителя маронов капитана Каджо.) Если вы услышите, как поют мароны, и увидите, как они танцуют, то поймете, что маронам, несмотря на изгнание, удалось многое сохранить из культуры африканских предков. Рабство оставило только один явный отпечаток. Многие мароны первоначально говорили на языке акан (Гана), однако Каджо настоял, чтобы все его последователи говорили на английском. Причина была исключительно практической. Мароны не только не желали повторного порабощения новыми британскими хозяевами Ямайки, но и старались пополнять свои ряды, освобождая недавно прибывших рабов. Будучи многоженцами, мароны особенно стремились освобождать женщин. Так как работорговцы отправляли через Атлантику людей из огромного числа африканских племен, их интеграция в сообщество маронов требовала усвоения английского языка.

Вдохновляемые королевой Нэнни, мароны во главе с Каджо вели партизанскую войну. Плантаторы впадали в ужас от далекого звука абенга, рожка из раковины. Например, в 1728 году Джордж Мэннинг купил двадцать шесть рабов. К концу года, в основном из-за набегов маронов, остались только четверо. Мароны вынудили полковника Томаса Брукса вообще покинуть свое имение в Мант-Джордже. Некоторые ямайские географические названия (вроде района Доунт-Лук-Бихайнд, He-Оглядывайся) свидетельствуют о паранойе, которую порождали мароны. В отчаянии британцы призвали на помощь индейцев мискито с побережья Гондураса. Из Гибралтара были вызваны регулярные войска. Наконец, в 1732 году, британцам удалось нанести серьезный удар, захватив главное поселение маронов Нэнни-Таун. Но мароны отступили в леса, чтобы продолжать драться, а солдаты, прибывшие из Гибралтара, пали жертвами болезней и пьянства. В конце 1732 года один из депутатов Ассамблеи Ямайки сетовал на “ненадежность нашей страны, причина которой наши рабы, восстающие против нас… Дерзость их дошла до того, что мы не можем быть уверены в завтрашнем дне, а грабежи и убийства столь обычны на наших главных дорогах, что путешествие по ним крайне опасно”.

В конце концов англичанам пришлось пойти на сделку. В 1739 году было подписано соглашение, которое фактически предоставляло маронам автономию на территории площадью примерно полторы тысячи акров. Взамен они согласились не только не освобождать новых рабов, но и возвращать владельцам беглых — за вознаграждение. К этому приему нередко прибегали англичане: если они не могли вас победить, они делали так, что вы к ним присоединялись. Безусловно, сделка с маронами не предотвратила новые восстания. Напротив, после нее у недовольных рабов не осталось другого выбора, кроме бунта, так как укрыться в Нэнни-Тауне они более не могли. Рабы восставали в 60-е годы, вдохновляемые примером маронов. Но теперь англичане более или менее могли положиться на своих недавних противников. Мароны и сами становились рабовладельцами.

Казалось, что к 1770 году Британская империя на берегах Атлантики обрела равновесие. “Треугольник” с вершинами в Британии, Западной Африке и Карибском море обеспечивал плантации рабочей силой, а североамериканские колонии — продовольствием. Сахар и табак везли в Британию, для реэкспорта существенной доли на континент. Доходы от продажи товаров Нового Света позволяли английским купцам улаживать дела в Азии. Правда, существовали еще мароны. Они напоминали и плантаторам, и их “одушевленным орудиям”, что невольники, на изуродованных спинах которых, казалось, покоится здание империи, могут избавиться от гнета. Позднее, в 90-х годах, успех восстания рабов во французской колонии Сан-Доминго (Гаити) вызвал репрессии в отношении маронов. На пике репрессий лейтенант-губернатор Ямайки лорд Балкаррес выслал почти шестьсот маронов из города Трелони[46]. Но к тому времени мароны представляли собой наименьшую проблему империи. Рабы Сан-Доминго соединили силы с недовольными мулатами и в 1804 году основали Республику Гаити. Это не была первая колония в Новом Свете, объявившая о своей независимости. Менее чем за тридцать лет до этого на американском континенте появилась республика совсем другого рода. Здесь вызов империи бросили не отчаявшиеся рабы, а преуспевающие белые колонисты.

Это был момент, когда британский идеал свободы обернулся другой стороной. Момент, когда Британская империя начала рваться на части. Около Лексингтона, в Массачусетсе, “красные мундиры” впервые вступили в перестрелку с американскими колонистами. Это случилось 19 апреля 1775 года.

Солдат послали в Конкорд, чтобы реквизировать склад оружия, принадлежащий колониальной милиции, в лояльности которой власти усомнились. Но ополченцев предупредил Пол Ревир, прискакавший с криками: “Солдаты идут!” (а не “Англичане идут!” — колонисты еще сами были англичанами). В Лексингтоне семьдесят семь минитменов, “людей минуты” (говорили, что на то, чтобы встать в строй, они тратят не более минуты), вышли, чтобы остановить британцев. Неясно, кто выстрелил первым, но итог сомнений не вызывает: ополченцы были рассеяны хорошо вымуштрованными военными.

Жители Лексингтона до сих пор ежегодно вспоминают самопожертвование минитменов, в деталях реконструируя ту перестрелку. Это мероприятие — благодушный, начинающийся рано утром праздник национального самосознания американцев, — дает шанс поесть маффинов и выпить кофе на свежем воздухе. Но британца (который едва ли останется равнодушным к звукам волынок и барабанов, играющих марш “Люди Харлека”, когда “красные мундиры” выходят на площадку и уходят с нее) День патриотов в Лексингтоне ставит в тупик. Почему это нападение не ознаменовало конец маловнятного восстания в Новой Англии? Ответ в том, что, во-первых, сопротивление колонистов росло по мере того, как регулярные войска продвигались к Конкорду, а во-вторых, что тучный и нерешительный полковник Фрэнсис Смит, командовавший солдатами, почти потерял контроль над своими людьми после того, как его ранили в ногу. Когда солдаты отступали к Бостону, они попали под снайперский огонь. Американская война за независимость началась.

Эта война составляет сердцевину американского самосознания: миф о сотворении страны — это идея борьбы за свободу против империи зла. Но парадокс Американской революции, который поражает, когда вы видите, как современные лексингтонцы пытаются пережить самопожертвование предков, заключается в том, что восставшие против британского владычества были лучшими из всех британских колонистов.

Есть серьезное основание полагать, что к 70-м годам XVIII века жители Новой Англии являлись одними из богатейших людей в мире. Доход на душу населения был по крайней мере равен таковому в Соединенном Королевстве и распределялся равномернее. У жителей Новой Англии фермы были крупнее, семьи многолюднее и образование лучше, чем у жителей Англии. И, что важно, они платили гораздо меньше налогов. В 1763 году средний англичанин в виде налогов ежегодно отдавал двадцать шесть шиллингов. Соответствующая сумма для налогоплательщика из Массачусетса составляла один шиллинг. Сказать, что быть британскими подданными для этих людей было удачей, было бы преуменьшением. И все же именно они, а не сервенты из Виргинии или рабы с Ямайки, первыми сбросили имперское ярмо.

С британской точки зрения Лексингтон-Грин кажется идеальным местом не для взаимного истребления, а для игры в крикет. Кстати, некогда американцы играли в эту самую английскую из игр. Так, в 1751 году “Нью-Йорк гэзетт” и “Уикли пост бой” сообщили: